бороду так, чтобы я не проснулся, он ответил, что не станет клясться наверняка, но уверен, если уж он в этом не преуспеет, никому другому никогда такое не удастся. Ему сказали браться за дело, и, обрезав сначала мне бороду ножницами, он затем принялся и за бритье. Я не почувствовал ни того, ни. другого, настолько глубоко я погрузился в сон. Я проспал даже разом целую половину ночи, но, наконец, пробудившись где-то в середине нее и случайно поднеся руку к лицу, был совершенно потрясен собственным видом, не больше, не меньше, чем те, кого обвиняют в том, что они приносят несчастье. Я тотчас догадался, что со мной сыграли дурную шутку, и не мог приписать ее никому иному, как Лас-Флоридесу, но у меня не возникло ни малейшего подозрения, что в этом хоть сколько-нибудь была замешана Дама. Положение, в каком я оказался, было для меня затруднительно, да и всякий человек со здравым смыслом должен был бы почувствовать на моем месте то же самое. Я боялся, как бы из-за этой шуточки меня не узнали, а так как подле Принца де Конти находилось множество людей, бывавших при Дворе, всегда найдется такой, кто ему скажет, что у меня от отшельника разве что одна одежка. К тому же, было неоспоримо, едва слух об этом фарсе разнесется по городу, как все, сколько их ни есть, маленькие детишки повсюду будут преследовать меня, словно поводыря медведей. В этом не было абсолютно ничего приятного для честного человека; даже те, кто будут слишком мудры, чтобы не бегать за мной, как другие, не всегда помешают себе взглянуть на меня, а, соответственно, и узнать, если они хоть когда-либо случайно видели меня.

/Хорошая мина при дурной игре./ Эти размышления, показавшиеся мне довольно рассудительными, не дали мне сомкнуть глаз за весь остаток ночи. Все присутствовавшие на этом пиршестве заночевали у Лас-Флоридеса и встали пораньше, точно так же, как и он сам, чтобы не опоздать к моему утреннему туалету. Они заранее предвкушали удовольствие поглазеть на мое изумление и немного позабавиться им прямо там, передо мной. Но изумленными оказались они сами, когда увидели, как я первый рассмеялся им в лицо, будто бы вовсе не был задет их шуткой. Я избрал такое поведение, хорошенько его обдумав, а состояло оно в отказе от мантии, дабы избежать оскорблений и неудобств, а они неизбежно бы последовали, если бы я додумался вновь натянуть ее на себя. Лас-Флоридес захотел одарить меня своей одеждой. Мы были почти одинакового роста, и таким образом его вещи могли бы вполне мне подойти, но я счел некстати их брать, потому как нашел их слишком роскошными для того положения, какое я хотел занимать в этой стране. Я не был бы в особом восторге, когда бы мои одежды приковывали ко мне взгляды — потому я был далек от желания носить позолоту, да я бы охотнее надел мешок себе на голову, если бы это было мне позволено — Лас-Флоридес вызолачивался подобным образом с тех пор, как поменял свою доску для разделки мяса на шпагу, поскольку прежде он был всего лишь мясником, да и то из тех, кто не имел большой практики.

/Военная хитрость./ Так как я сохранил одежду солдата, в какой явился в город, я вновь ухватился за нее, и причем очень кстати — это меня избавило от большой конфузии; поскольку новость о моей бороде уже распространилась в квартале, все население вышло на улицу, чтобы поглазеть на мою сутану и прокричать: «Он обкакался в постели, как на Немецкой масленице!» В самом деле, более двух сотен персон собралось на каждом углу улицы Лас-Флоридеса; они даже уже держались наготове затянуть эту музыку мне вослед; итак, боясь, как бы их не предупредили, что я появлюсь в другой одежде, и как бы они не устроили такого же приветствия мне в солдатской одежонке, как и в той, что я носил прежде, я сказал конюху этого Ормиста, кто был порядочным болваном, — я поспорю с ним на один пистоль, что он не посмеет надеть мою мантию отшельника и пройти в таком виде всего лишь три улицы, начиная отсюда. Он не видел, как я, весь этот собравшийся народ, а когда бы даже он его и видел, у него не хватило бы ума догадаться, в чем там было дело. И, так как он жаждал выиграть мой пистоль, он мне ответил, что поспорит со мной, когда мне будет угодно. Я ему сказал, что лучше всего это сделать сейчас, если он сам этого хочет, и в тот же миг, поймав меня на слове, он немедленно обрядился в мое одеяние. Народ, довольно-таки хитрый в этой стране, не захотел тотчас же нападать на него. Напротив, он даже отступил в другую улицу, позволив ему пройти по самой середине, прежде чем показать ему, чего он от него хочет. Конюх, совершенно смутившись, не только опустил капюшон, чтобы спрятаться, но еще и закрыл лицо рукой, дабы не быть узнанным. Одного его поведения было вполне достаточно, чтобы убедить этих людей в том, что это был именно я. Итак, едва он их миновал, как они обрушили на него устрашающее улюлюканье. Тем временем толпа разрасталась с момента на момент, и так как я прекрасно подозревал о том, что произойдет, когда те, с другого угла, мимо кого он не проходил, кинулись вдогонку за остальными, я преспокойно присоединился к ним и таким образом выскользнул из тисков. Бедный конюх совсем растерялся, не зная, как распутать этот клубок. Он им кричал, однако, во все горло, что всегда хорошо заработать пистоль, и только это заставило его взять мою одежду. Но так как посреди рева, поднятого этой сволочью, ему пришлось надорвать себе глотку, прежде чем они расслышали хоть единое слово из того, что он говорил, он был вынужден остановиться в конце концов, потому как увидел себя окруженным со всех сторон. Он сказал им, что для него здесь шла речь о пистоле, если он дойдет до определенной улицы; он заключил со мной пари, и просит их не препятствовать его счастью. При этих словах у них открылись глаза; кроме того, среди них находились люди, знавшие меня и начинавшие понимать, что он был совсем не тот, кого они искали. Они от этого взбесились от гнева, но наиболее мудрые среди них заявили, что я их все-таки ловко провел.

Когда Лас-Флоридес узнал, как я избежал подстроенной мне западни, он нашел, что я поступил, как находчивый человек. Он не знал, однако, что со мной стало, поскольку вместо того, чтобы вернуться к нему, я спрятался на целых четыре дня, не подавая ему о себе известий. Он пытался узнать их повсюду, потому что во всякий момент происходили события в его ремесле, ставившие его в тупик и настоятельно требовавшие моего совета. Он спросил о них и у Дамы, подстроившей мне эту шутку. Я направился как раз туда, выйдя от него, но она ему сказала, что слышала обо мне не больше, чем он сам. Она была совершенно поражена, увидев меня в том состоянии, в каком я находился. Хотя по правде она, разумеется, не ожидала увидеть меня вернувшимся к ней с длинной бородой, она все-таки не ждала, что я должен возвратиться туда без моего обычного одеяния. Она спросила меня о причине такой перемены, и так как я был весьма далек от мысли, будто она сама была причиной того, что я сделался безбородым, то оказался достаточно наивен, чтобы поведать ей о моем приключении; она сочла его очень приятным, и найдя меня еще больше по своему вкусу, чем прежде, хотя теперешняя моя одежда не особенно меня красила, дала мне понять жеманными ужимками, что все, в чем мне было отказано в прошлый раз, она предоставит мне сегодня. Я не заставил повторять себе этого дважды, и в тот же час мы сделались добрыми друзьями; потом она спросила для поддержания разговора, кто, по моему мнению, подстроил мне ту шутку, о какой я ей только что говорил. Так как я начинал чувствовать себя с ней свободнее, я ей ответил, что она задала мне просто нелепый вопрос; не настолько уж у меня были тупые мозги, чтобы обвинить кого-либо другого, кроме Лас- Флоридеса; конечно же, это он пожелал позабавиться за мой счет, но я ему этого не прощу ни в жизни, ни при смерти.

/Счастье без бороды./ Она принялась смеяться над моими речами, да еще с такой силой, что я был совершенно возмущен. Потому я ее спросил в тот же час и довольно резко, где же она здесь нашла повод для смеха, если она, разумеется, не полагает, что я злоупотребляю той свободой, какую она мне дала. Однако, чем больше я казался ей разозленным, тем больше она насмехалась надо мной. Она более тысячи раз назвала меня слепцом, и не зная, что она этим хотела сказать, я чуть было не разозлился на нее по-настоящему. Тем не менее, я счел некстати делать это по многим резонам; итак, когда я снова попросил ее объяснить мне, почему она вот так смеялась надо мной, она мне предложила с развеселым и насмешливым видом хорошенько посмотреть на нее и сказать ей после этого, неужели я верю, что очаровательная женщина, какой она и была, захочет когда-либо спать с монахом. Этих слов было еще недостаточно, чтобы окончательно просветить меня. Потому-то я счел себя обязанным объясниться с ней в другой манере и сделал бы это, если бы она тотчас не добавила, что гораздо больше удовольствия переспать с солдатом, как она и поступила, чем с бородой длиной в локоть. Так пусть же я не сваливаю вину ни на кого другого, кроме нее самой, за то, что со мной приключилось; она просто терпеть не могла мою громадную бороду; но пусть же я, однако, и ни о чем не сожалею, поскольку, если бы все те, кто их носит, узнали бы, что стоит им только их сбрить, и они получат ее добрые милости, как, по ее мнению, не осталось бы больше ни одного Капуцина в их монастыре.

Она мне сказала все это в столь приятной манере, что я сейчас же дал ей знать, что обладаю добродетелью монаха, хотя на мне и нет сутаны. Она была чрезвычайно довольна мной, и так как я не мог