какое я тут нашел, состояло в том, что этот человек не назывался своим настоящим именем. Он выдавал себя за Шевалье де ла Карлиера; впрочем, Благородство, по всей видимости, ему не стоило особенно больших денег, поскольку его даже не пожелали принять на Мальте в Шевалье-послушники. Он был всего лишь сыном какого-то каменщика, хотя по внешнему виду можно было сказать, что он происходил никак не меньше, как от Маршала Франции.

/О значении бород./ Мы тоже приставили по одному шпиону к двери Аруара и к двери Прокурора Суда, дабы посмотреть, не явится ли он к одному либо к другому; но эти шпионы только потеряли напрасно время и труды; тогда я додумался поселить Атоса на том же постоялом дворе, где и тот обитал. Предварительно я его переодел; я взял взаймы в лавке старьевщика черные одежды вместе с мантией того же цвета, попросив его назваться адвокатом, когда он прибудет на этот постоялый двор, и он заставил поверить множество жалобщиков, проживавших там, будто он специально явился из По для ведения процесса, порученного его заботам обществом этой страны. Ему чистосердечно поверили, хотя он совершенно не был похож на адвоката, просто к нему не присматривались настолько близко; к тому же, человек не всегда имеет вид того, кто он есть на самом деле; пример тому некий Мэтр по Ходатайствам, с кем я виделся несколько раз при Дворе — у него была такая же борода, как у солдат в Гвардии, и он имел бы намного лучшую мину во главе Полка Кавалерии, чем на цветах лилий скамей Парламента. Нужно, чтобы каждый не только занимался своим ремеслом, но еще и имел соответствующий ему вид; борода совершенно не идет Магистрату, она скорее прилична стражнику, чем Советнику Парламента — потому все эти люди, выходящие вот так из их характера, выходят в то же время и из их здравого смысла. Они лишь сами понуждают других насмехаться над ними; но достаточно поговорили о бороде, и гораздо лучше вернуться к моему сюжету.

Итак, Атос сказал, что он прибыл из По; ла Карлиер, не обладавший великим рассудком, тотчас спросил у него, не знавал ли он меня. Он, видимо, выяснил, что я был из этой самой страны, и хотя он совсем не знал меня иначе, как по репутации, непреодолимый зуд поговорить обо мне заставил его отмести все сложности и задать этот вопрос Атосу. Этот же, имевший настолько же больше рассудка, насколько меньше его было у другого, едва услышал, как тот заговорил обо мне, как тут же сообразил, что его труды не пропадут даром. Он сообразил, говорю я, и то, что я был прав, заподозрив того, и что он сам не замедлит все это дело прояснить. Итак, он ему ответил, дабы получше его надуть, хотя Беарн и не был особенно громадной страной, но все-таки невозможно было знать там всех на свете; он, разумеется, слышал обо мне и о моем семействе, но сказать, чтобы он знал меня лично, так этого не было, по меньшей мере, ему бы не хотелось врать; он и вправду слышал за два дня до отъезда, будто бы я добился большой удачи в Париже; будто бы я женился там на богатой вдове, что прекрасно меня устраивало, поскольку сам по себе я далеко не был богачом. Ла Карлиер ему возразил, что он не знает, кто мог бы наплести ему таких новостей, но только они полностью фальшивы; удача, какой я добился до сих пор, не была чем-то особенным; правда, я был Лейтенантом в Гвардейцах, но что касается женитьбы на вдове, о какой он сказал, хорошо бы мне вовсе выкинуть это из головы; он, конечно, согласен, что я думал на ней жениться, но это ничем приятным для меня не окончится, или же он сам очень крупно ошибается.

/Неосторожный Шевалье./ Если этот новоиспеченный Шевалье был весьма неосторожен, просто спрашивая Атоса, не знал ли он меня, теперь это было намного более неосмотрительно — говорить с ним столь ясно. Он не должен был бы даже и рта раскрывать по поводу этого дела, когда бы имел хоть каплю здравого смысла; но так как у него это качество явно отсутствовало, он сам выбрал себе дорогу, не побеспокоившись о том, что она могла привести его к пропасти. Атос, как ни в чем не бывало, ответил ему, что не придает никакого значения всем новостям, какие ходят по провинции, но, если по правде, то он поверил именно в эту, поскольку услышал ее у Наместника Короля в Байонне; но раз уж тот говорил, якобы все это неправда, он, естественно, желал бы положиться в этом на него скорее, чем на другого рассказчика, потому что этот был тут, на месте, и он мог лучше знать положение вещей, чем человек настолько отсюда удаленный. Его угодничество понравилось Шевалье, и, ничуть не подозревая, что Атос защищает мои интересы по напускной манере, с какой тот с ним говорил, он попросил его сказать ему по секрету, действительно ли я из Дома д'Артаньянов, как я на то претендовал. Я договорился с Атосом и с Дамой, что если им случайно зададут какой-нибудь вопрос вроде этого, то пусть они распространяют любую клевету, какую только смогут придумать в таких обстоятельствах. Атос немного замялся, как если бы боялся сойти за клеветника, а потом сказал, — если тот любопытствовал узнать о моем происхождении, никто не смог бы более точно посвятить его в это, чем он; лет восемнадцать или двадцать назад в По проходил процесс, касавшийся моей генеалогии; он сам был в это время клерком адвоката, к кому приносились все документы, имевшие отношение к этому делу; его природная любознательность склонила его внимательнейшим образом их изучить; и либо он вообще в этом ничего не понимает, либо я был не большим дворянином, чем его лакей; он припоминает, что я был сыном какого-то жестянщика, кто ушел на войну, добился там кое-какого успеха и принял имя и герб Дома д'Артаньянов.

/Досадная серенада./ Ла Карлиер, кто и был человеком, навестившим Аруара, пришел в восторг от этого открытия. Он был отправлен туда сыном Дамы, как мы и догадывались; итак, уверившись, что едва она услышит разговор обо мне в подобных выражениях, как сама не пожелает меня больше видеть, он поделился этим известием со своим другом. Я узнал от Атоса, с кем тайно виделся в доме, где я назначал ему свидания, все, что произошло на постоялом дворе. Я вывел из этого то же суждение, что и он, и, тут же поверив, что мне осталось недолго ждать, как я от них что-нибудь услышу, я, по крайней мере, заказал гороскоп, и вскоре он был готов; едва сын узнал о том, что я только что рассказал, как он велел своему сообщнику написать его матери письмо; оно якобы было отправлено из По и содержало всю эту историю вплоть до последней буквы. Еще одна особенность этого дела та, что в следующую ночь состоялся самый странный концерт, о каком я когда-либо слышал, под окнами этой Дамы. Для него заняли, как я полагаю, все свистки жестянщиков Парижа и окрестностей, а так как к звуку, что они издавали, примешивался грохот бесконечного числа котелков и сковородок, это была самая жуткая музыка, кем и когда бы то ни было слышанная до сих пор. Правда, такое обычно устраивают на свадьбах старух, выходящих замуж за молодых людей; но так как это не было еще нашей брачной ночью, да и она не была в таком уж дряхлом возрасте, что ее должны бы были оскорблять вот так в лицо, нам легко было понять, что не столько ей, как мне, предназначался этот новый тарарам. В самом деле, если в обычном гвалте и привыкли видеть часть этих инструментов, добавленный сюда свист означал нечто таинственное и мог относиться исключительно ко мне.

/Палочная взбучка./ Большего мне и не требовалось, чтобы решиться отомстить человеку, кто вел со мной войну скорее как лис, чем как лев; я хочу сказать о моем так называемом пасынке, кто так распрекрасно меня заговорил под предлогом дружбы, что я же первый его и расхвалил перед матерью. По этой-то причине она и простила его без особого труда. Но дела значительно изменились с того времени; она испытывала такое желание увидеть его наказанным за коварство, что чуть ли сама не побуждала меня к этому, если бы не боялась поступить таким образом против благопристойности и природы. Мне же, однако, никто не мешал возмутиться против него; я, естественно, был врагом измены, когда бы даже она была обращена на кого-то другого, а так как его измена прямо касалась меня самого, я отыскивал его с намерением сказать, что совсем не прочь перерезать ему глотку. Я так нигде и не нашел его за весь день, либо он чего-то остерегался, или же он где-то затаился, замышляя еще какое-нибудь жуткое дело. Я не смог его найти и за целый следующий день, не в силах найти этому другого резона, чем те, что уже назвал; при мысли о стольких зря потерянных трудах меня охватила такая печаль, что я выместил всю мою досаду на его добром друге ла Карлиере; я его порадовал при выходе от Мотеля отличной палочной взбучкой. Я ухватился за предлог, будто он наступил мне на ногу, выйдя из этого дома, где играли в кости, и где во всякий день находилось всякой твари по паре, говоря яснее, сюда захаживали и родовитые люди, и последние негодяи. Он так и не осмелился взять в руку шпагу для защиты; это проняло меня такой жалостью к нему, что у меня появилось даже какое-то раскаянье в том, в какой манере я с ним обошелся. Мне даже показалось, что вовсе не к моей чести оскорблять ничтожество вроде него. Итак, сразу же прекратив его бить, я сказал ему, дабы он не вообразил, будто я задал ему такую трепку лишь из-за того, что он наступил мне на ногу: «А, я вас принял, мой друг, за Месье Бега де Вилена, а не за Шевалье де ла Карлиера; Шевалье де ла Карлиер слишком зубаст, чтобы позволить себя бить, не выругавшись, по крайней мере, но бег (Бег — begue (фр.) — заика) сумеет говорить ничуть не