вслед за ним.

/Двадцать тысяч ливров ренты./ Когда я очутился на улице, того там и след простыл; не зная, что предпринять дальше, я вернулся в кабачок и выложил Атосу всю историю. Тот изумленно выслушал ее и, может быть, желая меня успокоить, сказал, что если этому мошеннику пришла в голову идея засадить в один из маленьких домов собственную мать, то уж наверняка ему ничего не стоило наврать и мне; по его мнению, я должен был сейчас же отправиться к Даме, все там окончательно выяснить и снять камень со своей души. Я рассудил, что он, разумеется, прав, попрощался с ним на этот раз, пообещал держать его в курсе дела и уныло побрел обратно к дому Дамы.

И Демуазель, и сама Дама крайне удивились моему столь скорому возвращению, я же, ошибочно приписав подобное удивление нечистой совести, рассказал о встрече с ее сыном и язвительно спросил, зачем ей понадобился я, когда у нее уже был такой добрый и давний друг; я потребовал от нее ответа, поскольку такое положение не могло мне нравиться, резонно говоря.

Эта Дама в необычайном смятении никогда бы не нарушила молчания, если бы я ее к этому не обязал, спросив у нее, что все это значит. Она мне ответила, что ничего не знает; она бы могла сказать единственно то, что по отношению к ней все это было весьма жестоко, поскольку я достаточно выражаю моей миной, насколько подозреваю ее в какой-то интриге; однако она никогда и ни с кем не имела никакой связи ни до, ни после смерти ее мужа — итак, у нее не было и повода поверить, что с ней могло произойти нечто такое, как в настоящее время; она всегда была мудра, таким образом, она не только не давала предлога какому-либо мужчине воспротивиться ее зарокам, но даже не позволяла посметь говорить, будто она хоть когда-нибудь сказала ему что-то похожее на заигрывание; прошло восемь лет, как она сделалась вдовой, и если я желаю об этом осведомиться, мне всегда скажут, что она жила с тех пор в таком глубоком затворничестве, что ее просто невозможно обвинить в том, якобы она принимала у себя какого-либо мужчину, кто не был бы членом ее семейства. Наивность, с какой она со мной говорила, дала мне тотчас же понять, что она не столь виновна, как я подумал. Я поначалу вбил себе в голову какие-то рогатые видения, омрачившие мой разум; итак, еще не отделавшись от них в тот же момент, я все же счел, что не надо из-за ложной тревоги отказываться от надежды когда-нибудь обладать ее двадцатью тысячами ливров ренты. Потому я попросил у нее прощения за мое подозрение, сказав, дабы заставить ее охотнее воспринять мое возвращение, что она должна быть даже рада этому случаю, поскольку он дал ей возможность узнать не только о том, что мне бы не понравилось ее потерять, но еще и о том доверии, какое и всегда буду питать к тому, что она мне скажет; в самом деле, она прекрасно видела, что после того, как я горячо забил тревогу, я тут же положился на одно-единственное ее слово. Она мне ответила, что что было правдой, но она не знала, тем не менее, стоило ли ей этому радоваться; женщина, попавшая и руки столь подозрительному мужу, обречена на довольно плачевную жизнь с ним; ревность странная вещь, и как бы там ни пытались утверждать, что она лишь следствие любви, так как она может быть самое большее следствием больной любви, моего настроения следует ничуть не менее опасаться, чем смерти.

Я абсолютно не был ревнив — для того, чтобы сделаться им, надо было бы стать влюбленным, а я далеко таковым не был. Я был ненамного старше ее сына, а любить женщину, годившуюся мне в матери, было совсем не в моем вкусе; но я любил почести и достаток, и новость о том, что какой-то Кюре из Сент- Эсташа мог бы обеспечить мне потерю и того, и другого, было действительной причиной состояния, в каком она меня увидела. Однако, так как я все больше и больше успокаивался, я постарался наладить с ней мир, но добился этого ценой немалых усилий. Уже после этого я у нее спросил, кто бы мог быть этим незваным другом, но поскольку она знала о нем не больше, чем я, и была настолько задета, что и не подумала об этом спросить, она мне ответила, что, кем бы он ни оказался, все равно он будет самозванец; изумление, в какое привела ее эта новость, а главное, манера, какую я внезапно принял, помешали ей осведомиться о нем у ее Пастора, но поскольку я начал признавать мою ошибку, и она тоже начала приходить в чувства, надо приказать заложить лошадей в карету, поехать туда вместе и все разузнать.

/Некий Месье Бег де Вилен./ Мы поступили так, как она хотела, и, не застав Кюре дома, поговорили с одним из его викариев. Этот последний нам сказал, что возражение исходило от дворянина по имени Бег де Вилен, выходца из провинции Берри, он обосновался у Прокурора по имени Аруар; этот Прокурор, видимо, предоставит нам все новости, какие мы захотим получить, сам же он посоветовал нам отыскать именно его, поскольку, если мы желаем узнать больше того, что он нам только что сообщил, нам надо обратиться к кому-нибудь другому, но не к Кюре и не к нему самому. Мы рассудили кстати ему в этом поверить и тут же направились к Прокурору; он проживал совсем близко от Нотр-Дам, в маленьком приходе, какой там имелся. Вдова мне уже поклялась, покинув викария, что не знала никакого Месье де Вилена, она даже о нем никогда не слышала — она еще и заверила меня в том же по дороге, что весьма меня обрадовало, поскольку я был бы счастлив лишь тогда, когда бы особа, какую я желал бы сделать моей женой, была бы не только признана добродетельной, но и еще была бы выше всякого подозрения. По всем приметам я рассудил, что с нами просто вознамерились сыграть дурную шутку, но лишь никак не мог сказать, против нее или против меня она была направлена. Я не мог вообразить, тем не менее, чтобы она касалась непосредственно меня; я не знал за собой никакого врага, тем более, что мое поведение всегда было столь осмотрительным по отношению ко всем на свете, что легко было увидеть, насколько я всегда пытался понравиться каждому, чем не угодить хоть единой особе.

Аруар оказался довольно честным человеком для особы его профессии; итак, едва мы сказали, что нас к нему привело, как он ответил, что вовсе не знал никакого Месье де Вилена, тем не менее, правда, к нему являлся утром довольно ладно скроенный человек, кого он знал ничуть не больше, дабы просить его соблаговолить принимать показания, какие ему будут доставлены по этому делу; а для привлечения его тот ему сказал, что это дело не замедлит быть перенесенным в Парламент, и Месье де Вилен, по слухам о его репутации, уже обратил взор на него для защиты там его интересов.

Так как все это поведение нам показалось настоящим замыслом сыграть с нами дурную шутку, мы спросили у этого Прокурора, как выглядел человек, являвшийся к нему; мы хотели узнать того по портрету, какой он нам очертит, дабы рассудить по нему, с кем мы имеем дело. Но хотя он рассказал нам простодушно все, что о нем знал, все-таки получилось так, как если бы он нам вообще ничего не рассказывал; ни она, ни я не знали особу, имевшую хоть какое-то отношение к той, какую он нам описал. Дама предстала перед судом, куда она была вызвана — она потребовала сначала, чтобы противная партия предстала там лично, отрицая перед правосудием, как она уже сделала передо мной, что она когда-либо знала этого Месье де Вилена, ни даже кого бы то ни было, кто ему принадлежал. Появился там и некий Прокурор этого суда, кому было поручено выступать от противной партии, и кто попросил отсрочки в один месяц, чтобы тот смог сюда добраться — он воспользовался тем предлогом, что от того до Парижа более шестидесяти лье, да тот вдобавок еще и нездоров. Судья урезал отсрочку наполовину и предоставил тому лишь две недели. Но и этот срок показался мне чрезмерно долгим, не по отношению к любви, она как раз была вполне умеренной, но по отношению к нетерпению узнать, кто же оказался достаточно зловреден, чтобы сыграть с нами проделку вроде этой; мне уже очень не терпелось с самого первого истекшего дня, когда я счел, будто заметил в конце недели человека, портрет которого нам набросал Прокурор Парламента.

/След./ Он описал нам его в коротком красном камзоле с серебряной вышивкой по нему, в черном парике и бобровой шапке того же цвета с белым плюмажем. Он даже упомянул о пучке синих лент за отворотом его шапки, как носили их по моде того времени. Итак, проезжая в носилках по Новому Мосту, я заметил карету моего будущего пасынка, а в ней человека, в точности подобного тому. Это навело меня на кое-какое подозрение, не он ли был у Аруара, и уж не мой ли пасынок поручил ему такую роль. Я сказал об этом его матери, когда зашел повидать ее после обеда. Она полностью разделяла мое чувство, и мы вместе пришли к соглашению распорядиться выследить, куда направлялся ее сын, дабы раскрыть, кем же все-таки был этот красный камзол. Мы вскоре узнали, что это был авантюрист, не имевший ни происхождения, ни чести, а единственным его ремеслом было посещение игорных домов со скверной репутацией. Это еще увеличило наши подозрения, поскольку, если понадобился человек именно такой закалки для поддержки самозванства, вроде этого, он был к этому гораздо более пригоден, чем любой другой, кому пришлось бы щадить или свою собственную честь, или же честь своего семейства. Дама пожелала поручить мне найти его и пригрозить, — если он немедленно не откажется от своего преследования, то я прикажу забить его палками; но, найдя, что она чересчур торопится, потому как далеко не все еще было проверено, как бы ей того хотелось, я нашел здесь еще одно затруднение и попросил ее унять нетерпение до тех пор, пока ее и мои подозрения не обернутся правдой. Затруднение,