— Ах оставь, ради бога. Нашла таланты — напьются как звери дикие да неподобные песни кричат всю ночь…
— Мужик — он точно подлец, — поддержал очнувшийся от дремоты Иван. Срамословить горазд.
— Я ничего подобного не слышала, — капризно возразила Анна. — Наши мужички очень добрые и ужасно милые… Всегда на пасху приходили в усадьбу, а как кормилица меня на крылечко вынесет — кланяются, красное яичко мне в ручонку суют… Нет-нет-нет, слушать ничего не хочу. Крестьяне просто чудо что такое. Милейшие и талантливейшие люди… Виктор, запрети ему!..
— Да ты сама его так запугала, что он другой раз поостережется твоих пейзан задевать, — отозвался Ильин.
Дорога пошла заметно под уклон, и Виктор сказал, что если верить описаниям Святовида, скоро будет первый погост. В этом селении волхв советовал заночевать, ибо следующее поселение отстояло от него на целый день пути.
И точно, вскорости в просвете просеки блеснуло речное зеркало, стали видны крыши, сгрудившиеся вокруг островерхой башенки.
Едва успели расположиться на ночлег, как стемнело. В длинную закопченную избу набилось несколько десятков людей — седобородые старики и ветхие старухи, мужики-большаки, главы семей, молодые ребята и девки, русоголовая мелюзга. Только баб-большух не было видно — время шло к ужину, и они возились у печей.
Обитатели селения сбежались послушать захожих людей — они тут нечасто случаются, объяснил хозяин избы. А в тот день так совпало, что, кроме Ильина и его товарищей, в погост прибрели калики перехожие — слепые певцы с мальчиком-поводырем.
На широких лавках вдоль бревенчатых стен уселись самые уважаемые старики, семейные мужики. Молодежь толпилась у входа. Многие заглядывали через открытую дверь. С полатей свешивались вихрастые головы мальчишек.
Несколько лучин, воткнутых в светцы, освещали красный кут, где поместились трое старцев- странников. Их осеняло тябло — угловая полка для «богов», деревянных фигурок Перуна, Хорса, Мокоши. Тут же виднелся вырезанный из дерева образок с благословляющим Христом. Обитатели избы, видимо, демонстрировали таким способом свою лояльность господствующей церкви.
Ильин уже знал из рассказов язычников, прятавшихся в лесу, что церковники мирились с показным двоеверием, царившим повсюду. На этом этапе им и такого признания верховенства Христовой веры было достаточно — слишком много еще было открытых ее противников, ни под каким видом не соглашавшихся держать в доме священные изображения нового культа.
Хозяин встал со своего места, поклонился в пояс каликам-перехожим, коснувшись рукой пола, и с достоинством сказал:
— Гости богоданные, благодарим вас за честь великую, за то, что не миновали нашу весь глухую. Не побрезгуйте угощением.
По его знаку молодуха в расшитой длинной рубахе и рогатой кике, обрамлявшей высокий лоб, поднесла певцам ковш пенного меду. Калики по очереди приложились к нему, поблагодарив хозяина величавыми кивками. Затем один из них что-то сказал вполголоса мальчику-поводырю; тот сноровисто достал из мешка гусли, тамбурин и свирель.
Широкогрудый плечистый старец с узким лицом, с длинными волнистыми волосами, схваченными ремешком, положил на струны узловатые пальцы, похожие на древесные корни, стал неспешно перебирать лады. Чуть позднее запела свирель, белокурый поводырь зазвенел колокольцами. И когда полились слова песнопения, Ильин внезапно понял то, о чем никогда даже не думалось прежде: былина — это осколок древнего языческого богослужения.
Теперь, находясь у полноводной реки этого древнего искусства, слушая репертуар певцов в законченной последовательности, он постиг и структуру мистерии. Но главное — он понял, почему столь велико было в народе почтение к путешествующим сказителям — они были как бы бродячими священнослужителями, странствующей языческой церковью…
Сами облачения калик существенно отличались от рубах и портов мужиков, собравшихся в избе. Одеяния с расшитыми подолами походили скорее на туники, да и орнамент резко разнился с обычными для одежды поселян узорами — опытный глаз Ильина вычленил из причудливой вязи красного и синего шитья символы солнца и его олицетворения — Хорса — круги с перекрестьями и свастические символы, громовые знаки Перуна — розетки с расходящимися лучами, стилизованные изображения коня.
Догадка осветила ярким светом все, что Ильину пришлось узнать о сказителях былин за годы учения в университете и во время самостоятельной исследовательской работы. Разбросанные в беспорядке тексты, к тому же лишенные музыкального сопровождения, не позволяли понять священного характера этой поэзии. Теперь, слушая знакомые песнопения — конечно, в чем-то они были неуловимо отличны, и сами их герои носили иные имена, Виктор воспринимал не сюжеты отдельных произведений, но великое целое, миф о творящих силах мира, о вечной битве добра и зла.
Как же он раньше не понимал, за что церковь преследовала народное искусство?! Ведь даже по осколкам этой славянской мистерии, дошедшим до девятнадцатого-двадцатого веков, можно было догадаться, что это фрагменты языческого богослужения!
Слепые певцы несли народу слово той веры, которая была изгнана чужеземными епископами с помощью мечей и копий в лесные дебри и безлюдные пустыни. Вот почему текстам, сказываемым ими под аккомпанемент гуслей и гудков, была обеспечена преемственность. Как в молитве верующий не посмеет изменить хотя бы слово, так ничего не переиначит и в священном мифе. Много веков прошло, прежде чем было утрачено понимание религиозной значимости текстов былин, но сам стереотип невмешательства в текст, как определил бы это Ильин, сам поведенческий образец приобрел нерушимость ритуала.
Он подумал, что церковникам должно быть неимоверно трудно духовно перебороть этих вот стариков с гуслями — при всей изощренности организованного богословия, подавляющей пышности византийского искусства и мощи государства, стоящей за миссионерами. Попробуй заставить простого русича часами выслушивать в храме повествования из еврейской истории, вникать в тонкости споров между правоверными иудаистами и ревизионистами, пошедшими за Христом. У народа, имеющего великий эпос, в котором даются — на уровне мифологического сознания — ответы на главные вопросы бытия, ответы, исходящие из опыта его собственной истории, отражающие его нравственный идеал, — у такого народа проповедь морали, адресованной чувственному и развращенному жителю античного захолустья, просто не найдет ответа в душе.
Оттого и стоят пустыми храмы с крестами. Оттого, несмотря на обещания загробных мук, несущиеся с амвонов, молодые и старые валом валят на языческие игрища, сбегаются слушать бродячих певцов, приносят жертвы на уцелевших по глухим местам святилищах. В открытом споре новой религии победы не видать.
Поэтому «греческому исповеданию» ничего не остается другого, как силой давить противника, рушить его опорные пункты, истреблять культуру и ее носителей. Впрочем, и в самой Греции эта вера утверждалась теми же методами…
Пение между тем закончилось, калики поднялись и поклонились собравшимся. Ильин отметил про себя, что в репертуар сказителей не входит история о Добрыне и змее, хотя почти все остальные известные ему сюжеты были включены в состав поэтического действа. Ему показалось странным, что мотив змееборчества не отражен в этих ритуальных песнопениях.
Когда большинство слушателей покинуло избу и хозяйка с двумя дочерьми принялись накрывать на стол, Виктор подсел к каликам и завел разговор об их странствиях, стал расспрашивать, как и где они обучились своему искусству. Из довольно-таки сдержанных ответов он составил представление о вполне профессиональном характере сказительства. Где-то в дальних краях еще остались своего рода семинарии, где под руководством жрецов осваивали искусство поэтической проповеди. Слепцов предпочитали, вероятно, потому, что их воображение было целиком ориентировано на слово, а не на зрительный образ — это обеспечивало особую прочность запоминания и точность воспроизведения священного текста.
На столе появились вареная дичь, моченая брусника, жареные грибы, печеная репа. Большак поднес каликам ржаной каравай, чтобы они благословили его. Старцы возложили на него руки и возблагодарили Даждьбога, подателя благ земных. После этого хозяин прижал хлеб к животу и принялся рушать его
