– А говорил, нет машины, – вспомнил Хасан, открывая калитку.
– Может, не его? – предположил Сева.
– Не его, значит, на электричке приедет. Еще не поздно.
Гуськом пересекли участок, стараясь наступать в старые следы, чтобы не насторожить хозяев, если ночь будет лунная, и встали за домом – с той стороны, откуда просматривалась дорога на станцию. Здесь она шла на подъем, чуть дальше ее прямая черта ясно виднелась в промежутке между дачами.
В начале десятого на ней зажглись фары, проступили габаритные огни. Показался рейсовый автобус, идущий на Рождествено с заходом в «Строитель», но без остановки прошел мимо. За уютно желтеющими окнами виднелся пустой салон.
На следующий день после того, как «Элефант» прибыл в Ревель, Анкудинова арестовали. Делагарди доложил об этом Оксеншерне, а тот втайне от королевы известил Москву, что самозванец сидит в ревельском замке, русские вольны его оттуда забрать. Как обычно, дело поручили Шпилькину. На радостях он устроил пир для сослуживцев и, напившись, похвалялся, что дело сладилось благодаря его твердости на переговорах со шведами, но торжествовать было рано. Кристина Августа тоже не дремала. Едва верные люди донесли ей об аресте князя Шуйского, она снарядила нарочного к графу Делагарди.
Стоял ноябрь, сезон бурь. В это время даже опытные капитаны не рискуют пускаться в плавание, но один отчаянный норвежец за хорошие деньги согласился поднять паруса. Судьба была к нему благосклонна, Геркулес помедлил разрушать пещеру ветров, но выпустил из нее одного, нравом умеренного, дующего с запада на восток. Пока Шпилькин с сопровождавшими его дворянами по осенней распутице волочился из Москвы в Ревель, королевский посыльный поспел туда морем и вручил коменданту письмо Кристины Августы. В письме повелевалось немедленно выпустить князя Шуйского на свободу с условием, что он навсегда уберется из шведских владений в Прибалтике.
Граф Делагарди не смел ослушаться ни королеву, ни всемогущего канцлера, поэтому Анкудинова он не отпустил, но и в заточении не оставил, а через доверенных лиц сам же тайно устроил ему побег. Шпилькину опять пришлось возвращаться домой несолоно хлебавши. Хитрые салакушники сказали ему, будто самозванец, подкупив часовых, бежал из ревельского замка неведомо куда.
На самом деле его посадили на корабль и спровадили в Любек. Тамошние купцы смекнули, что за такой товар в Москве можно заломить любую цену, но Анкудинов понял это раньше, чем они начали торговлю. Не обманываясь их гостеприимством, он из Любека улизнул в Бранденбург, затем двинулся дальше на запад и к весне 1652 года оказался в Брабанте, при дворе герцога Леопольда, ревностного католика из дома Габсбургов. Здесь он с большим успехом пропел свою серенаду о Перми Великой, походе на Крым и Семибашенном замке, откуда его вывел ангел Господень, огненным мечом поразивший султана Ибрагима и великого визиря Ахмет-пашу, но как только отзвучали апплодисменты, над ним стали сгущаться тучи.
В то время австрийские Габсбурги искали дружбы с Москвой для совместной борьбы против турок. Желая услужить царю, они настоятельно попросили брабантского родственника прислать князя Шуйского в Вену. Анкудинов еле унес ноги за Рейн.
Этот случай раскрыл ему глаза на то, что все католические князья так или иначе связаны со Священной Римской империей, надо держаться от них подальше. Он сунулся было в протестантский Лейпциг, к саксонскому курфюрсту, но, не добившись даже аудиенции, уехал в Виттенберг. Прославленный университет принял его под свое крыло, для чего пришлось еще раз отречься от веры предков. В университетской кирхе он вновь, как в Стокгольме, повторил за пастором статьи Аугсбургского вероисповедания и присягнул на вечной верности лютеранскому закону. Что однажды это уже было им проделано, Анкудинов, естественно, умолчал.
Вскоре один из здешних профессоров заинтересовался его теорией о карликах и журавлях, которые воюют между собой посредством казаков и поляков, венецианцев и турок, лютеран и католиков, евреев и христиан. Кто именно в кого вселился, Анкудинов не знал, но профессор объяснил ему, что оно и не важно. «Карлики, – говорил он, – это духи земли, пригнетенные к породившей их тверди, недаром у прибрежных народов они считаются покровителями потерпевших кораблекрушение. Напротив, журавли – воздушные создания, порождение высших сфер, вот почему в полете их стаи выстраиваются треугольником. Треугольник есть знак стремления всех вещей к высшему единству в Боге. Эта война – война двух враждебных стихий, горней и дольней, во всем противоположных друг другу, но не способных существовать по отдельности. Своим вечным противоборством они поддерживают единство Божьего мира».
Анкудинов ему во всем поддакивал, рассчитывая на место при университете. В нем впервые за многие годы поселилась усталость. Он оставил политические амбиции и хотел одного – покоя и денег, что, в сущности, одно и то же. Это казалось возможно, его покровитель начал хлопотать о получении им кафедры. Предполагалось, что с нее князь Шуйский будет излагать свое учение о двух мировых силах, действие которых он воочию наблюдал во время многолетних странствий по Европе и Азии, а сам профессор, всю жизнь просидевший в Виттенберге под жениной юбкой, возьмет на себя очищение этого материала от ненужных наслоений и его толкование в духе лютеранской теологии с ее осторожным отрицанием дьявола как главного источника вселенского зла. План сулил обоим немало выгод. Московский царевич-протестант, с университетской кафедры читающий лекции на латыни, должен был вызвать повышенный интерес и привлечь денежные пожертвования от просвещенных людей со всей Северной Германии.
Хлопоты шли успешно, Анкудинов присмотрел себе дом с садом, нанял слугу и подумывал о женитьбе, как в одночасье все изменилось. Он заблуждался, полагая, что после Ревеля сумел надежно замести следы. В Москве о нем не забыли и не оставили попыток заполучить его живым или мертвым. По германским княжествам и вольным городам были разосланы специальные эмиссары с известием, что человек, называющий себя князем Шуйским, суть беглый подьячий Тимошка Анкудинов, пошлый казнокрад, поджигатель и женоубийца, и кто даст ему пристанище, тот будет великому государю Алексею Михайловичу недруг, а кто схватит его, тот будет царю друг. Эти люди добрались и до Лейпцига. К счастью, саксонский курфюрст, в чьей земле находился Виттенбергский университет, не пожелал выдать им единоверца, заявив, будто ничего не знает об этом человеке. Впрочем, иметь из-за него неприятности он тоже не захотел и распорядился выслать Анкудинова за границу своих владений.
Ему вновь повезло, но теперь по пятам за ним всюду шли царские уполномоченные. Они больше не упоминали о том, что вор Тимошка влыгается в государское имя, и требовали выдать его как преступника уголовного, а не политического. Новая тактика начала приносить плоды, впереди беглеца катилась дурная слава. Анкудинов бросался из города в город, но вести жизнь частного лица он не умел, для достойной жизни ему нужна была публичность, и эта же публичность всякий раз его губила.
В конце концов он решил затаиться, перебрался в Голштинию и обосновался в Нейштадте, не пробуя даже попытать удачи у голштинского герцога. Здесь от полного безденежья Анкудинов предложил свой безвар одному лекарю из итальянцев. Тот загорелся, рассчитывая перепродать это сокровище кому-нибудь из владетельных князей, но прежде чем купить волшебный камень, рожденный в коровьем желудке, освидетельствовал его у коллег. Те подтвердили, что безвар подлинный и действительно имеет «силу и лечбу великую от порчи и от всякой болезни». Поначалу за него обещано было пятьсот талеров, потом сумма постепенно сокращалась, пока не дошла до двух сотен. Анкудинов, гонимый кредиторами, вынужден был согласиться и на них.
Едва сделка состоялась, в Голштинии объявился новгородский купец Петр Микляев, торговавший моржовой костью, но, как все русские купцы за границей, имевший поручение проведывать о самозванце. Итальянский лекарь решил с его помощью вернуть свои деньги назад, снесся с ним и за двести талеров указал дом, где квартировал князь Шуйский.
За домом установили наблюдение. В тот же день Анкудинов был опознан на улице по полученным от Шпилькина приметам. Микляев со своими людьми устроил ему засаду, связал, посадил под замок и собирался увезти в Новгород, но не смог сохранить дело в тайне от нейштадтских властей. Голштинский герцог Фридрих, как и Оксеншерна в Стокгольме, не потерпел самоуправства. Он приказал доставить князя Шуйского к себе в Готторф, а к царю направил гонца с предложением выдать преступника в обмен на дарование голштинским купцам права беспошлинной торговли с Персией через Москву и Астрахань. Запрос был высок, но велика и услуга. Все понимали, что дело касается не заурядного растратчика и убийцы, а претендента на московский престол.
Боярская дума приговорила позволить голштинцам торговать с Кизилбашским царством, если они
