«Мартин Лютер, да будет благословенно его имя, – отвечал Анкудинов, – возвратил нас к изначальному завету Господа нашего Иисуса Христа, испорченному патриархами и папами. Мне пришлось отвернуться лишь от моих ближайших предков, забывших истину. Что до прародителей моих, им она была открыта», – закончил он теми словами, какими Аллени на примере иероглифа «запад», буквально означающего место, где двое живут в саду, растолковывал китайцам их собственную древнюю веру.

Они вдвоем сидели в дворцовом саду. Ночью выпал первый снег, но было тепло. На этот раз вместо придворных дам Кристина Августа привела с собой любимого лапландского карлика ростом с розовый куст. Он лепил в стороне снежных кукол, что-то лопотал на своем языке и тихо смеялся.

При взгляде на него Анкудинов вспомнил, что не рассказал королеве про войну карликов с журавлями. Приступив, он увлекся и наговорил немало такого, о чем не упоминал в беседах ни с краковским каноником, ни с княгиней Барберини. В частности, рассказано было, что противники воюют между собой не абы как, но ежегодно встречаются в двух регулярных сражениях. Первое бывает весной, когда журавли прилетают в Пермь Великую из южных стран. Построившись боевыми клиньями, они шумно несутся над землей, с воинственным кличем нападают на своих извечных противников и неизменно их побеждают. Множество карликов гибнет в бою, остальные бегут, прячутся по лесам и оврагам, но к сентябрю, недели за две до Воздвижения, опять собираются в сильное войско. Пока журавли, захватив их вотчины, вьют гнезда и выводят птенцов, побежденные готовятся к осенней битве. В ней всегда берут верх карлики. Уцелевшие журавли покидают родные гнездовья, собираются в караваны и с печальным криком тянутся на юг, чтобы весной вернуться и отомстить.

Слушая, Кристина Августа вновь порадовалась тому, что три года назад сумела прекратить войну между папистами и протестантами в Германии. По жестокости те и другие не уступали карликам и журавлям, словно их предки тоже были созданы Богом в разные дни творения. Вестфальский мир положил конец этой войне, которая тянулась тридцать лет, почти вечность. Всякая победа в ней оборачивалась поражением, как поражение – победой.

«Карлики знают, – продолжал Анкудинов, – что как бы храбро ни сражались они на весенней брани, ратное счастье никогда не будет на их стороне. То же самое журавлям ведомо об осенней сече, но от веку такого не бывало, чтобы те или эти хоть единый раз уклонились от боя. Покорные судьбе, выступают они навстречу смерти, за это через полгода судьба же их и вознаграждает».

Королева внимала, затаив дыхание. Вдохновленный, он припомнил учение рабби Аризаля, изложенное ему Сарой, и добавил в эту картину завершающий мазок: «Осенью среди карликов обязательно есть один журавль, заодно с ними воюющий против своих же сородичей, а среди журавлей весной – один карлик. Те и другие потому лишь и способны одолеть врага, что удерживают в себе часть его силы. Иначе никому никого победить нельзя».

«Почему?» – спросила королева.

«Потому что крупица смерти входит в состав жизни, которая без нее невозможна», – объяснил он с поклоном.

«Жизнь невозможна без любви, – возразила она. – Царь смерти не видит нас, когда мы любим. Любовь окутывает смертных волшебным покрывалом, непроницаемым для его глаз».

«Нет, – не согласился Анкудинов, – он не видит нас по другой причине. В минуты любви мы находимся так близко к нему, что он не может нас разглядеть».

Внезапно Кристина Августа встала и двинулась по аллее, сделав знак следовать за ней. Остановились возле укромной дверцы в ограде.

«Запомните это место, – приказала королева. – Завтра в полночь здесь будет стоять моя служанка. Она проведет вас ко мне в спальню».

Анкудинов затрепетал.

«Ваше величество, – заговорил он не сразу и почти шепотом, – я питаю к вам третью разновидность сознательной любви, иными словами – благоговение. Боюсь, оно не позволит мне дать вам те наслаждения, каких вы заслуживаете как женщина».

Она молчала. Глаза, и без того небольшие, превратились в щелочки, как у ее лапландца. Анкудинов собрал все свое мужество и сказал: «Мне нужно время, чтобы привести душу и тело в согласие с желаниями вашего величества. Вначале я должен соединиться с вами в мыслях моих».

Королева что-то шепнула своему карлику, тот сбегал во дворец и принес хозяйке прелестную серебряную табакерку. Она вручила ее Анкудинову, приказав открыть немедля.

Он повиновался. На дне обнаружился миниатюрный портрет самой Кристины Августы в королевском одеянии, со скипетром в руке. Лицо и вся ее поза были исполнены державного величия.

«Придете к себе, нажмите вот сюда», – показала она чуть заметный шпенечек в правой стенке, загадочно улыбнулась и ушла.

На постоялом дворе он раскрыл табакерку, надавил на шпенечек. Раздался щелчок, в ту же секунду его будто громом поразило. Венценосная особа исчезла, вместо нее явилась она же совершенно нагая, возлежащая на ложе, как Даная в ожидании золотого дождя.

Испугавшись, Анкудинов снова щелкнул шпенечком. Опять возникла королева во всех своих регалиях.

Никогда не приходилось ему держать в руках такое чудо. Мало-помалу страх прошел, он стал забавляться игрушкой. Нажал еще раз, другой, третий, десятый, двадцать пятый. Вдруг внутри хрустнуло, и сколько он ни терзал заветный шпенечек, северная Зенобия оставалась лежать на дне табакерки в чем мать родила.

Анкудинов долго смотрел на нее, пытаясь пробудить в себе животную любовь, затем сунул табакерку в карман и пошел в харчевню пить пиво. Под хмельком проще было избавиться от благоговения перед высочайшими прелестями. Домой он вернулся разве что не на четвереньках, завалился спать, а утром полез в штаны и ахнул – табакерка исчезла.

В то утро Оксеншерна принял московского гонца Василия Шпилькина, прибывшего в Стокгольм на прошлой неделе. Как человека низкого звания к королеве его не допустили, и он, для виду поупрямившись, согласился отдать царскую грамоту канцлеру. Тот сам с ней ознакомился, будучи облечен полномочиями прочитывать такие документы.

Царь Алексей Михайлович эту грамоту не писал, не диктовал и даже в глаза не видел, но по приговору Боярской думы посольский дьяк начертал от его лица, что если его сестра, королева Кристина Августа, по- прежнему хочет быть с ним, великим государем, в дружбе и в любви, ей надлежит без всяких зацепок выдать самозваного князя Шуйского, который шестой год бегает по разным государствам и теперь обманом пристал к свейскому двору.

Говоря с Оксеншерной, Шпилькин изъявил готовность целовать перед ним крест на том, что царь Василий Шуйский по грехам своим был бездетен, у его братьев рождались одни дочери, а государское имя воровским обычаем возложил на себя беглый подьячий Тимошка Анкудинов. Ему же, выблядку, ни в чем веры иметь нельзя, он воню испустит при остатнем дыхании своем, и что скверный его язык ни возглаголет, все то суть песья лая.

Вечером Оксеншерна лично сообщил об этом Кристине Августе. Он предложил отправить самозванца в Москву, чтобы не портить отношения с царем, но королева заупрямилась. «Ложь! – заявила она. – Простой писарь не может иметь столь изощренный ум». Пришлось напомнить ей, что из Новгорода поступает в Швецию дешевый хлеб по твердым ценам, не стоит рисковать благополучием подданных из-за сомнительного иностранца. Этот аргумент королеву также не убедил, тогда, рассыпавшись в извинениях, Оксеншерна подал ей табакерку со сломанным шпенечком. Внутри несменяемо красовалась она сама в костюме Евы.

Табакерка выпала у Анкудинова из штанов, когда он, как принято у людей благородного звания, накануне снимал их с себя, ложась спать. Это ему почти удалось, но закрыть дверь в комнату сил уже не хватило. Чертовы салакушники пиво варили ярое, да еще приправляли его хлебным вином.

Рано утром, пока он дрых без задних ног, хозяин постоялого двора, проходя мимо, через дверь положил глаз на валявшуюся за порогом табакерку. Он решил, что у пьяного украсть, все равно как на улице найти, греха нет. Подобрал тихонько серебряную коробочку, унес к себе, открыл, ужаснулся и побежал с ней к знакомому ратману. Вскоре она со всеми предосторожностями, обернутая двумя слоями сукна, была доставлена Оксеншерне. Направляясь во дворец, тот прихватил ее с собой на случай, если королева не