закалкой не обладал. В лютую январскую стужу, страшась опоздать к началу урока, он подхватил воспаление легких и на девятый день умер, перед смертью написав ученице письмо о сущности любви. Юную королеву волновал этот предмет, еще не постигнутый ею на практике. Впоследствии она не раз касалась его в разговорах с Анкудиновым.

На первой аудиенции ему предложено было рассказать о себе. Он рассказал про отца, про наместничество в Перми Великой, про поход на Крым и турецкую тюрьму, откуда его вывел ангел Господень, но умолчал о жизни в Ватикане. Шведы придерживались лютеранского учения, поэтому Анкудинов опять изменил свою легенду. Якобы еще в Стамбуле, услышав о мудрой северной Зенобии, он решил искать у нее покровительства и прямиком из Турции, через Трансильванию и Польшу, направился в Стокгольм. Князь Ракоци и польский король звали его поступить к ним на службу, но он не захотел.

«Почему же, – спросила Кристина Августа, – вы не пожелали служить нашему брату, королю Яну Казимиру?»

«Потому что вы, ваше величество, – отвечал Анкудинов, – людьми правите по Божьему изволению, а он – по многомятежному человеческому хотению. Вы ими самодержавно владеете, а он им лишь устроение дает, да и то его не слушают. В вашем риксдаге окна все целы, а в польском сейме шляхта промеж себя дерется, иной раз и саблями, стекла побиты вконец, новые вставить никого не докличешься, и то все у них зовется Речь Посполита, сиречь республика».

Королева слушала с большим вниманием. Странный московит, разительно не похожий на своих соплеменников, пробудил ее любопытство. Она распорядилась поселить его на постоялом дворе в центре столицы, положить достойное содержание и приставить толмача для обучения шведскому языку. Через несколько дней была назначена вторая аудиенция, частная.

Утром Анкудинова привели в дворцовый сад и в полном одиночестве оставили у мраморной скамьи среди цветников. Кристина Августа вышла к нему без свиты, в сопровождении только двух фрейлин, одетых в цвета полярной ночи и страшных как смерть. Обе держались от нее на расстоянии выстрела из пистолета.

Здесь не было ни стражи с двухсаженными протазанами, ни придворных, больше похожих на солдат, в ботфортах до колен и в черном сукне от колен до шеи, как подобает всем отвергнувшим греховную роскошь Ватикана. Анкудинов увидел королеву глазами, не ослепленными ее величием. Перед ним стояла мужеподобная особа небольшого роста, широкая в кости, бледно-смуглая, с крупным носом и маленькими глазками. Он не подозревал, что в этой женщине соединились дуб и роза, алмаз и глина, лев и двуутробка.

Ей не исполнилось еще и двадцати пяти лет, и почти двадцать из них Кристина Августа провела на троне. В семь лет она дискутировала с университетскими теологами, в пятнадцать знала шесть языков и зачитывалась Фукидидом, в восемнадцать держала речи к сенату, приказывала министрам, издавала законы и командовала войсками на маневрах. Народ ее обожал. Иноземные принцы, герцоги и курфюрсты, искавшие ее руки, неизменно получали отказ. Юная королева намеревалась всецело посвятить себя благу государства. От отца она унаследовала ум и железную волю, однако на двадцать третьем году жизни, после смерти Декарта, в ней ожила ее мать – привязчивая до слабости, но при этом коварная, чувственная, постоянно жаждущая любви и развлечений. Королева стала капризна, расточительна, завела фаворитов, которых то приближала, то изгоняла, то осыпала подарками, то устраивала им сцены ревности или стравливала между собой. Анкудинов явился в тот момент, когда предыдущий фаворит был отставлен, а новый пока не сыскался.

Денек был погожий, как в Вологде при начале бабьего лета. Солнышко пригревало, листва еще не пожухла. Цветы, прежде чем увянуть под дыханием осеннего моря, испускали предсмертный, болезненно- терпкий аромат. Кристина Августа села на скамью, пригласив Анкудинова сесть рядом. Он долго отнекивался, но в конце концов подчинился. Говорили на латыни, временами переходя на немецкий. Переводчик был призван после того, как речь зашла о материях столь тонких, что Анкудинову стало не хватать слов. Королеве захотелось испытать, насколько изощрен его ум.

«Философ Декарт учит, – cказала она, – что в природе существует два вида любви, животная и сознательная. Первая зарождается в нижних органах тела и от них восходит к голове, вторая проделывает свой путь в обратном направлении. Что вы, князь, об этом думаете?»

«В природе, – ответил Анкудинов, припомнив, как Джулио Аллени в Риме учил его объяснять монголам, почему в мире не может быть двух или нескольких богов, – не может быть двух разных видов любви, ведь если это так, то они либо не равны, либо равны. Если они не равны, то одного, наиболее сильного, было бы достаточно. Если же они равны и сознательная любовь не в силах победить животную, как животная – сознательную, значит, ни одна из них не обладает всей полнотой власти над человеком. Отсюда следует, что любовь едина и двух ее видов быть не может».

Королеве понравился этот ответ.

«Декарт учит также, – продолжила она, – что сознательная любовь имеет три разновидности: привязанность, дружбу и благоговение. В первом случае предмет любви ценят меньше себя, во втором – наравне с собой, в третьем – больше себя самого. Не значит ли это, что первая из трех разновидностей, являясь наименее сильной, не заслуживает права называться любовью?»

«Нет, ваше величество, – ответил Анкудинов. – Если мы признаем, что Декарт прав и любовь можно разделить на два вида, животную и сознательную, то первая разновидность последней, она же привязанность, находится весьма близко к любви животной, а благоговение отстоит от нее далее всего. Оно соединяет души, но не тела, в которых они обитают. Напротив, привязанность имеет следствием слияние тел и посему с полным на то правом может быть названа любовью», – заключил он, памятуя, что ничто так не располагает женщину к мужчине, как вовремя сказанная почтительная дерзость.

С этого дня их встречи сделались регулярными. Анкудинов много рассказывал о битвах с крымскими варварами, о московских и турецких обычаях. Исчерпав эти темы, перешел к науке астроломии, стараясь, чтобы такие беседы приходились на светлое время суток или на пасмурные вечера, в которых тут не было недостатка. Он хорошо знал повадки звезд и планет, но находить их на небе не умел и боялся, что королева захочет перейти от теории к практике. Поначалу она принимала его в саду, а когда погода испортилась и зарядили дожди – в личных покоях. В остальное время он пользовался полной свободой.

В Стокгольме имелось русское подворье, где останавливались купцы, приезжавшие сюда по торговым делам из Новгорода и Москвы. Там была православная церковь со священником, Анкудинов часто туда захаживал, исповедовался и причащался. Он соскучился по русским людям, но только открывал рот, как по привычке начинал обличать лихоимство приказных людей, неправедный суд, неспособность воевод противостоять крымским набегам и прочие московские неправды. Купцы стали шарахаться от него, как от зачумленного.

Ни на Украине, ни в Польше он про псковские дела ничего проведать не мог, там все потонуло в огне и в дыму новой войны между журавлями и карликами, вселившимися в казаков и ляхов, но шведы рассказали ему, что князь Хованский давно привел мятежников к покорности. Отныне на Руси никто его не ждал, рассчитывать было не на кого. Понимая, что рано или поздно в Москве о нем прознают и потребуют его выдачи, он решил перейти в лютеранство, дабы канцлер Оксеншерна мог на законных основаниях показать государевым послам большой шиш. В придворной кирхе Анкудинов повторил за пастором статьи Аугсбургского вероисповедания и присягнул на вечной верности лютеранскому закону, подняв вверх три пальца правой руки, а левую возложив на первую страницу «Евангелия от Иоанна» со словами о том, что Бог есть слово, и в слове – Бог.

Затем, пообедав, он отправился замолить грех в церкви на русском подворье. Едва вошел в ворота, как наскочили двое купцов с челядинцами, сшибли на землю, скрутили руки. Один достал из-за пазухи бумагу и прочел вслух: «Волосом черно-рус, лицо продолговато, одна бровь выше другой, нижняя губа поотвисла чуть-чуть». «Он и есть, точь-в-точь», – подтвердил второй. Анкудинова заперли в хлебном амбаре, чтобы с ближайшей оказией переправить в пограничный Орешек, но счастье опять ему улыбнулось.

Купцы напали на него вблизи ворот, снаружи охраняемых шведскими алебардщиками. Те донесли своему офицеру, дело дошло до Оксеншерны. Канцлер хотел сам выдать князя Шуйского царю в обмен на ответные любезности и не собирался терпеть подобное самоуправство. Наутро пленника освободили.

Королева уже знала, что он перешел в лютеранство. При очередном свидании она спросила, трудно ли было ему оставить веру своих отцов и дедов.