воспоминаниями о тверской филармонии, где она год проработала после консерватории, или страстным желанием немедленно высказать ему всю правду о том, как предвзято он подходит к ее отношениям с давным-давно отбывшей за океан подругой Жанной.

– Вы друг Сережи? – осведомилась Катя, с трудом фиксируя голос на интонации, худо-бедно подходившей к этим словам.

Шубин не стал ничего уточнять, просто кивнул, чтобы отстала, и напрасно. Она решила, что с ним можно иметь дело. Следующий вопрос был задан громче, с расчетом на публику:

– Какая, по-вашему, самая страшная книга на свете?

– «Коммунистический манифест», – услышав, откликнулась Лера. – Там про призраков.

Однокурсники включились в викторину. Торговец селенитом назвал «Собаку Баскервилей», работник префектуры – учебник по сопромату, которого он на своем геофаке в глаза не видывал, но слыхал про этот ужас. Марик сказал, что страшной может быть любая книга, если человек за всю жизнь прочтет только ее одну.

Катя покачала головой, как учительница, не получившая правильного ответа на поставленный вопрос.

– Страшнее всего – этимологический словарь, – объявила она. – Читаешь и видишь, на каких первобытных основах все держится, вся наша жизнь.

– Например? – полюбопытствовал школьный друг Марика, чье имя Шубин снова успел забыть.

– Например, я узнала, что слова «удовольствие» и «удаль» происходят от слова «уд».

– Хуй, значит, – смачно прокомментировал Марик. – Даешь ему волю, получаешь удовольствие. Несешь его в даль, то есть насилуешь женщин из соседнего племени, считаешься удалым добрым молодцем.

– Правильно, – кивнула Катя. – Всё остальное – только суффиксы.

– Что – всё? – спросила Лера.

– Всё вообще. Современная цивилизация – это суффиксы, приставки и окончания.

– И что тут страшного?

– Как только это поймешь, начинаешь осознавать, что туда очень легко вернуться.

– Куда туда?

– В ту жизнь. Мы уже возвращаемся, вы же видите.

Лера засмеялась. При Марике ей было море по колено.

– Вы что, ничего не видите? – заволновалась Катя.

– Представьте себе, нет.

– А вы?

Вопрос обращен был к Шубину.

– Да, – сказал он, прекрасно понимая, о чем она говорит.

С прошлой весны им владела та же тревога. Было чувство, будто его привели в подвал огромного здания, в котором он спокойно прожил всю жизнь, и показали, что эта многоэтажная конструкция с электричеством, лифтами и водопроводом держится на трех связанных пальмовым лыком бамбуковых сваях.

– Так объясните же ей! – привстав, потребовала от него Катя. – Что вы молчите?

Шубин растерялся и ничего не ответил. Она взяла тоном выше:

– Почему вы все молчите? Неужели никто не может объяснить ей, что происходит!

– А что происходит? – ухмыльнулась Лера.

– Сережа! – навзрыд закричала Катя. – Объясни ей, или я сейчас уйду!

Жохов силой усадил ее обратно на стул. Она заплакала и начала падать головой куда-то набок. Там, как ей, вероятно, казалось, должно было находиться его плечо. Когда оно наконец нашлось, то не понадобилось. Катя переключилась на Жохова.

– Зачем ты меня сюда привел? – спрашивала она, отталкивая его, но при этом вцепившись ногтями ему в запястье. – Думаешь, твои друзья смеются надо мной? Они над тобой смеются!

Марик протянул ей рюмку водки:

– Выпей, деточка. Клин клином вышибают.

Она ударила его по руке и стала кричать в сторону телевизора, где без звука шли новости по второму каналу:

– А я еще за них голосовала, дура, дура, какая дура, господи! Они же нас за людей не считают! Сами живут дома с детьми, а у меня дочь в Москве, я – черт-те где! Прихожу домой, там чужие люди. Почему я должна так жить?

Жохов обнял ее, она продолжала говорить, но все тише и тише и только ему одному:

– Я терплю, терплю, никому не жалуюсь. Почему я все время должна терпеть? Я больше не могу, не могу больше так жить…

На нее перестали обращать внимание. Кто-то принес из соседней комнаты гитару, через пару минут Лера уже аккомпанировала и подпевала Марику, оравшему:

Вразнобой вступили другие голоса, в том числе еще один женский. Катя запела вместе со всеми. Лицо ее светилось вдохновением, глаза горели. Потекшая с них тушь размазалась по щекам. Жохов сунулся к ней с платком, но был отодвинут локтем, чтобы не мешал.

Шубин видел, с каким мстительным азартом выкрикивает она дорогие, видимо, ее сердцу слова:

Марик орал самозабвенно, громче всех, но в какой-то момент Шубин поймал на себе его спокойный взгляд и заметил, что он так же оценивающе поглядывает на остальных. Наверное, сравнивал приобретения с потерями и не жалел об утраченном. Этот праздник потому и был назначен на пять часов, что ближе к ночи его ждал другой.

Покончив с одной песней, затянули следующую. Шубин хорошо знал этот репертуар, но не пел. На ухо ему медведь наступил, и жена с ее консерваторским образованием давно отучила его от песенной ностальгии по тем временам, когда вечерами собирались у костра в стройотряде, в байдарочном походе, на уборке картофеля.

– Покурим? – перегнувшись к нему через стол, спросил Жохов, тоже молчавший.

В руке у него брякнули спички.

– Многофункциональная вещь, – туманно объяснил он, почему пользуется ими, а не зажигалкой.

Встали у окна, Шубин взял сигарету из предложенной ему пачки «Магны» и узнал, что Жохов покупает ее блоками на Киевском вокзале, так дешевле.

– Ты ведь историк, – сказал он, затянувшись и выпустив дым. – Как по-твоему, цесаревича Алексея расстреляли в Екатеринбурге или он все-таки спасся?

– Чего ты вдруг?

– Увидел тебя и вспомнил про Монголию. Он там жил.

Шубин сразу сообразил, что это Алексей Пуцято, но следующая мысль была уже о себе самом. За такими совпадениями всегда чудился перст судьбы.

– Раньше я часто ездил туда с экспедициями, – договорил Жохов. – В тот год у нас лагерь был на Орхоне, возле Хар-Хорина.

– Это где монастырь Эрдене-Дзу?

– Точно. Недалеко была русская старообрядческая деревня дворов на десять, он оттуда в Хар-Хорин ходил за хлебом.

Рассказать о нем Шубин не успел, помешал телефонный звонок. Марик, взяв трубку, с ходу зарычал в микрофон:

– Гена! Ты где, бля, мы тут все…

Он умолк, перехватил трубку, как пистолет, и наставил ее сначала на Леру, потом на Жохова, но в конечном итоге нацелил Шубину в лоб.

– Пх-х! Тебя.

Звонила жена.

– Помнишь, – сразу перешла она к делу, – на Новый год мы с тобой возвращались от мамы и я потеряла