— Но кто же вы такой? — прошептал Редвиц, на глазах которого блестели слезы. — Я люблю вас, не зная даже вашего имени, потому что вы отец моей Гунды. Да, да, знайте… я люблю вашу дочь и имею величайшее счастье быть ею любимым. Ах, если бы эти бледные губы могли заговорить. Они сказали бы вам, что она для меня и чем я был для нее. Если смерть унесет нашу дорогую голубку, тогда мое горе будет не меньше вашего, потому что я также лишусь всего, что в этой жизни было для меня дорого.
— Я вижу, — возразил патер Леони шепотом, — что обязан дать вам объяснение. Вы, конечно, не потребуете, чтобы в эту минуту, в присутствии моей умирающей дочери, я рассказал вам всю историю моей жизни; но вы узнаете, так же, как и доктор, кем я был до сих пор и кто я теперь. Когда-то меня звали бароном Зонненбург-Кампфгаузеном. В то время я стоял очень близко к великому королю Фридриху Прусскому, будучи его личным адъютантом и, могу смело заявить, — ближайшим другом и советником. Позднее некоторые обстоятельства заставили меня отказаться от высоких и почетных должностей. Я переменил имя, из офицера и дипломата превратился в купца Андреаса Зонненкампа во Франкфурте-на- Майне. Там у меня есть дворец, а мое состояние считают миллионами. Да, счастье благоволило мне; за что бы я ни брался, мне все удавалось; состояние росло в моих руках, но никогда деньги не шли на мои личные потребности; все мое богатство принадлежало не мне, а страждущему человечеству, угнетенным, обездоленным и ей, — указал патер Леони на Гунду. — Да, я хотел обеспечить ее будущее. Богатство, блеск и могущество должны были быть ее уделом, но рок рассудил иначе. Вот она — мое будущее… Вот где лежат светлые мечты, лелеемые моим старческим сердцем. Грозная смерть сметает их своей железной рукой, и я, некогда обладавший таким могуществом, стою теперь здесь бессильный и смотрю, как умирает мой ребенок.
— Гунда не умерла, — прошептал доктор, — вы сами видите: она живет, она дышит; на небе есть Бог, он еще может совершить чудо и воскресить ее.
Андреас Зонненкамп не мог дольше сдерживаться: он бросился к своей дорогой девочке и покрыл ее бледные губы горячими поцелуями.
— Слушай меня, моя Гунда, — шептал он (казалось, в эту минуту он потерял рассудок). — Очнись, вернись к жизни из этого страшного оцепенения. Твой отец зовет тебя… Его горячие молитвы должны тронуть самую смерть, которая хочет похитить тебя у него.
И странно, в это мгновение Гунда медленно открыла глаза. Сквозь длинные, темные ресницы сверкнули ее глаза, как звезды между черных туч. Ее руки медленно поднялись и обвились вокруг шеи отца.
— Что это! — воскликнул старик доктор. — Не хочет ли Бог действительно подарить нам эту жизнь? Не хочет ли он проявить свое могущество, снова вызвав к жизни это юное существо? Теперь я начинаю надеяться — еще не все потеряно.
И доктор поспешил в лазаретную аптеку за необходимым лекарством.
— Ты ли это, отец? — чуть слышно прошептала Гунда. — Ты пришел защитить свое дитя? Ах, отец! Здесь кровь, много крови… Я нагляделась таких ужасов. Но не сердись: твоя Гунда не сделалась дурной, она бежала из монастыря, чтобы вернуться к тебе и… — голос ее ослабел и перешел в невнятный шепот.
Патер Леони дрожащими руками поправил подушки больной, затем, обессиленный радостью, упал на колени возле постели и горячо благодарил Бога. Рядом с ним стоял на коленях Курт, присоединяя свои молитвы к молитвам отца любимой девушки.
Никогда еще более искренние и горячие мольбы за человеческую жизнь не возносились к Небу, как в эту минуту в маленькой комнатке в лагере под Прагой. Когда вошел доктор, оба мужчины поднялись ему навстречу. Они хотели закидать его вопросами, хотели узнать, может ли он им подать надежду. Но доктор, сделав знак рукой, со стаканом, наполненным розовой жидкостью, подошел к больной. Влив ей в рот лекарство, он попросил Леони и Курта соблюдать полнейшую тишину; те тихо пересели на деревянную скамью.
Доктор не отходил от своей пациентки, выслушивая ее пульс, следя внимательно за каждым ее движением. Вскоре у Гунды выступил благодатный пот, с появлением которого жар мало-помалу начал спадать. Когда первые лучи солнца показались в окне маленькой комнатки, Гунда в первый раз после своего поступления в лазарет заснула глубоким, здоровым сном; старик доктор подошел к Леони и Редвицу, смотревшим на него такими глазами, как будто от него зависело решение их собственной участи.
— Она будет жить, — прошептал доктор, — кризис миновал.
— Она будет жить… — повторил Зонненкамп, с трудом удерживая слезы.
— Жить… Она будет жить… — вырвалось, как эхо, у «удалого юнкера».
— Чрезвычайное возбуждение нервов, — объяснил врач, — внезапное и неожиданное появление отца благотворно подействовали на организм больной; все это усилило кровообращение, и органы, почти омертвевшие, начали снова работать. Теперь, господа, прошу не тревожить сна моей пациентки и удалиться… Предоставьте мне ухаживать за больной, пока она будет в состоянии снова увидеться с вами.
Оба мужчины крепко пожали руку доктора и, бросив последний взгляд на уснувшую, тихо вышли из лазарета. Зонненкамп пригласил молодого офицера в свою палатку, которую король, узнав о прибытии своего бывшего адъютанта, велел поставить. Тут священник и офицер долго говорили. В этот час они стали друзьями и между ними установилась душевная родственная связь, как между отцом и сыном. С радостью узнал Зонненкамп, что дочь его сделала в лице Курта фон Редвица удачный выбор, и хотя еще не высказался, но в душе одобрил склонность молодых людей, решив соединить их, как только позволят обстоятельства. Утомленные пережитыми волнениями, уже за полночь Зонненкамп и Курт прилегли вздремнуть. Они проспали дольше, чем обыкновенно, так как доктор приказал их не беспокоить; он хотел, по возможности, отдалить свидание Гунды с отцом и возлюбленным, чтобы снова не взволновать пациентку, начавшую поправляться.
Когда Зонненкамп и Редвиц открыли глаза, старый доктор стоял перед ними и, с довольной улыбкой поглаживая свою седую бороду, сказал:
— Пойдемте, наша маленькая героиня проснулась и желает видеть вас; но обещайте, что будете послушны и оставите мою пациентку, как только я того потребую.
В одно мгновение Зонненкамп и молодой офицер были на ногах и с бьющимися сердцами последовали за доктором в комнату больной. Радостный крик удивления вырвался у них, когда они увидели Гунду сидящей на постели: с невыразимо счастливым выражением лица спасенная протянула к ним обе руки.
— Дитя мое, любимое дитя мое! — воскликнул Зонненкамп, осторожно обняв Гунду и прижимая ее голову к своей груди. — Теперь мы больше не расстанемся. Мы соединены навеки, на всю жизнь.
Гунда тихо плакала в объятиях отца, глядя на него с невыразимой любовью. Затем, освободив одну руку, она подала ее Редвицу и привлекла его к себе:
— Ты должен полюбить его, отец, — прошептала она, — если хочешь, чтобы я жила.
— Я уже люблю его, всем сердцем люблю! — воскликнул счастливый Зонненкамп. — Этот прекрасный молодой человек взял меня приступом, как и подобает офицеру королевской службы. Когда ты выздоровеешь, ничто не помешает вашему счастью. В эту радостную минуту обещаю тебе: ты станешь женой Курта фон Редвица.
— О, как ты добр!
Курт прижал к губам руку возлюбленной; она нагнулась к нему, и Зонненкамп благословил их.
— Вы будете счастьем и утешением моей старости. Обними меня, Курт, и назови своим отцом.
Молодой офицер с криком радости бросился в объятия Зонненкампа.
— Боже, благодарю Тебя! — прошептала девушка, и отблеск неземного счастья преобразил ее черты. — Как хороша жизнь и как я благодарю Тебя за то, что Ты сохранил мне ее.
Затем она опустилась на подушки, и доктор дал понять мужчинам, что свиданию наступил конец. Он вышел вместе с ними из комнаты и, поздравив отца и молодого человека, шутливо прибавил:
— Мы, врачи, можем, конечно, прописывать разные лекарства, которые восстанавливают жизнь пациентов, можем многое сделать, чтобы вырвать у смерти ее добычу, но такого лекарства, какое вы преподнесли вашей дочери, господин Зонненкамп, не найдется ни в одной аптеке, ни один врач не сумеет прописать такого рецепта. Лучшее лекарство для больного и раненого сердца — любовь и счастье. Да, да — это средство всегда действительно, всегда верно.
