молодой девушки быстро падают, и если Бог не сотворит чуда, то с восходом солнца земные страдания Гунды должны кончиться. Он не решался сообщить фон Редвицу свое ужасное предположение и с минуты на минуту откладывал открытие ему правды.

Гунда стала спокойнее и теперь лежала в забытьи, что еще больше тревожило врача: от подобного сна люди часто уже не возвращаются к жизни; у них не хватает сил проснуться, и они засыпают сладким сном вечности. Ангельское личико Гунды, несмотря на упорную болезнь не потерявшее своей красоты, покрылось смертельной бледностью. Главный врач наклонился выслушать ее сердце, и ему показалось, что смерть уже наложила свою грозную печать на милые черты.

Теперь он больше не мог терять ни минуты.

— Дорогой Курт, — сказал он, так как молодой человек не был для него чужим: старый врач когда-то практиковал в доме его отца. — Дорогой Курт, я должен сказать, что сделал все что мог как врач и человек, но мне сдается, что в этом случае Высшая власть уничтожила все мои труды.

— Итак, она умрет?! — крикнул Курт. — Нет! Доктор, она не должна умереть! Это невозможно, она не может покинуть жизни, она такая молодая, прекрасная…

— Мой бедный друг, — ответил седовласый врач, — смерть часто уносит именно молодых людей и цветущих девушек, а не тех, которые уже исполнили назначение жизни и умоляют смерть увести их в царство покоя и свободы. Пригласим священника, который напутствовал бы умирающую.

Курт фон Редвиц упал рыдая на колени у изголовья постели. Он не говорил ни слова. Его взгляд был прикован к лицу Гунды. Мало-помалу голова его медленно опустилась на подушки рядом с головой его возлюбленной.

Старший врач на цыпочках вышел, чтобы послать за священником. Обыкновенно при лазарете их состояло несколько, но врач, зная, что Гунда католичка, пошел искать священника ее религии. Счастье ему благоприятствовало. Он встретился с высоким мужчиной с гордой осанкой, одетым в священническое облачение.

— А, патер Леони, — воскликнул главный врач, — Небу угодно было, чтобы я встретил вас! Здесь рядом одна умирающая нуждается в вашем утешении.

Патер Леони согласился немедленно исполнить его просьбу.

— Умирающая, говорите вы? — спросил он доктора. — Так ли я вас понял? Речь идет о женщине?

— О девушке, патер Леони, — ответил доктор, — о девушке, прелестной, каким только может быть Божье создание в полном расцвете. Ах, как бы мне хотелось спасти ее, но вряд ли это удастся.

— А каким образом, — спросил патер Леони, понижая голос, — попала эта девушка в военный лагерь?

— Это странная история, — ответил доктор, — и заведет нас слишком далеко, если я стану подробно рассказывать вам ее, тем более, что вы сами очень скоро все узнаете. Родственники девушки — я узнал это от моего молодого приятеля, которому безусловно верю, — хотели ее постричь, и она уже была помещена в одном берлинском монастыре, но бедное юное создание стремилось к свету и солнцу и сбежало. Для этой цели она достала от молодого офицера гусарскую форму. К несчастью, покидая монастырь в мужской одежде, она была замечена Цитеном, который принял ее за дезертировавшего гусара, велел зачислить в полк и подчинил самому строгому надзору. Девушка от стыда промолчала; так как полк как раз в эту минуту выступал из Берлина, чтобы принять участие в войне, то и она последовала за ним.

— Это в высшей степени странная история, — проговорил патер Леони, входя вместе с главным врачом в палату, где Гунда томилась на смертном одре. — Молодая девушка поступила несколько легкомысленно, — как бы про себя сказал патер Леони, — после того, что я от вас слышал, я могу предположить, что она едва ли принадлежит к хорошей фамилии?

— Она, по-видимому, принадлежит к очень хорошей фамилии, — возразил доктор, не находивший в Гунде ни малейшего недостатка, — что же касается добродетели бедного, юного ребенка, за нее я ручаюсь. Я старый врач, — продолжал он, — а мы на этот счет имеем верный взгляд и умеем отличить благородный плод от неблагородного. Я утверждаю, что эта девушка чиста и непорочна, и, вероятно, тайна всего происшествия лежит в каких-то странных семейных отношениях. Так или иначе, но девушка пошла на войну с полком и держалась все время вблизи молодого офицера, который доставил ей платье для побега из монастыря.

— Кто этот офицер? — спросил патер Леони. — Назовите мне его.

— Курт фон Редвиц, — ответил доктор, — отпрыск благородной фамилии французских маркизов, прекрасный молодой человек. Если он прежде и был немного сумасброден, получив прозвище «удалого юнкера», то с тех пор, как увидел девушку, совсем изменился: он любит ее и надеется заслужить ее взаимность. Конечно, было бы лучше, если бы Курт никогда не встречал этой милой девушки. Теперь он в страшном отчаянии, так как предчувствует, что его возлюбленная будет у него отнята смертью. Вы сами увидите его сейчас у ее смертного одра и поймете его страдания.

С этими словами доктор отворил дверь в комнату больной и пропустил вперед патера Леони. Тихими шагами подошел последний к постели. Курт фон Редвиц встал и почтительно поклонился.

— Бедное дитя, — прошептал патер, подходя к неподвижно лежавшей больной, — так молода, так прекрасна и уже должна расстаться с жизнью. Но пути Божии неисповедимы, и мы должны подчиняться Его мудрым предопределениям.

В это мгновение, чтобы лучше показать патеру Леони ангельское личико умирающей, доктор отодвинул книгу, которую он сам поставил перед маленькой лампой, освещавшей комнату. Свет лампы упал на лицо Гунды.

В то же мгновение патер Леони вздрогнул, страшный крик вырвался из его груди, он протянул руки, и истерические рыдания потрясли все его тело. Курт фон Редвиц и доктор бросились к нему; они предположили, что с самим патером случился какой-нибудь тяжелый недуг; они хотели поддержать его, но Леони оттолкнул их.

— Оставьте, оставьте меня!.. Теперь вы можете узнать тайну моей жизни… Теперь мне все равно. На этом смертном одре я теряю все, что обожал в своей жизни. Всемогущий Боже! Не можешь же ты желать, чтобы я обрел ее только для того, чтобы снова потерять… Гунда, Гунда — слышишь ли ты меня? Это я — я тебя зову… я, твой отец!..

— Ее отец? — произнес удивленный доктор.

Курт стоял как громом пораженный и смотрел широко раскрытыми глазами в немом удивлении на патера, назвавшего себя отцом его возлюбленной. Старший врач и Курт фон Редвиц в эту минуту задавали себе вопрос: как могло случиться, что человек, носящий сутану, мог иметь ребенка? Однако ни один из них не решился обратиться к патеру Леони за разъяснением этого: горе его было слишком глубоко.

Леони вдруг сорвал с себя сутану и бархатную шапочку и бросил их на стул.

— Прочь переодевание! — воскликнул он, в то время как слезы заливали его лицо. — Конец маскараду, конец всей комедии! Мне кажется, что весь свет готовится к страшной, неслыханной катастрофе, что второй потоп затопит землю… Мое дитя умирает… Гунда умирает… я ее нашел, чтобы снова потерять.

Он нагнулся к умирающей.

— Гунда, дитя мое, — шептал он, — мое горячо любимое дитя, слышишь ли ты меня?.. Узнаешь ли ты голос твоего отца, чувствуешь ли присутствие того, кто так глубоко любит твое детское, преданное сердце? Гунда, как мы были счастливы, когда ты жила в замке; какие чудные часы проводили мы там, когда я, после нескольких дней работы, приходил послушать твою милую детскую болтовню, качал тебя на моих коленях, гладил твои светлые, шелковистые кудри, наслаждался видом твоего прелестного личика — олицетворением невинности и непорочности.

— Она и теперь такая же! — воскликнул Курт фон Редвиц, подойдя к Леони и схватив его за руку. — Да, клянусь вам, что вы находите вашего несчастного ребенка таким же невинным, чистым и непорочным, каким покинули его.

— Я не покидал его, — проговорил Леони глухим голосом, — у меня похитили мою Гунду, увезли… Ах, если бы я только встретился с той, которая оторвала ее от моего сердца… Но нет, нет, я не хочу возбуждать в эту минуту никаких обвинений, не хочу произносить никаких проклятий, я глубоко в сердце сохраню свое горе.