люблю всем сердцем и с которой обручен уже три года. Но так как я не могу сделаться самостоятельным хозяином и заработать столько денег, чтобы завести собственную мастерскую, то приходится откладывать свадьбу с месяца на месяц, из года в год; а это очень тяжело, сударыня, когда люди так любят друг друга и очень хотели бы повенчаться.

Этим рассказом молодой парикмахер совершенно завоевал сердце Гунды. Сегодня, когда должно состояться ее собственное бракосочетание, она не могла понять людей, которые не могут, подобно ей и Курту, подойти к алтарю и быть соединенными священником навеки. Однако она все-таки еще не могла догадаться, к чему в конце концов клонит молодой парикмахер.

— В течение нескольких месяцев я уже содержу парикмахерскую в Тешене, — продолжал тот свои объяснения, — но мне мешает сильная конкуренция: здесь четыре старых мастера, которые с давнишних времен живут в городе и уже десятки лет здесь практикуют. И несмотря на то, что я убил все свои маленькие сбережения, чтобы устроить как можно красивее и элегантнее свою мастерскую, все-таки почти ни одна душа не отворяет моей двери. И я теперь сижу один с моими гребенками, косами, париками и зеркалами.

— Это, действительно, очень печально: в самом деле мне жаль вас.

— Если вы жалеете, то можете спасти меня, сударыня, — горячо воскликнул парикмахер, — вам стоит только разрешить мне сегодня, как говорится, привести вашу голову в порядок. Я артист своего дела и убежден, что сумею так убрать ваши чудные волосы, что весь Тешень с ума сойдет. Целую неделю здесь ни о чем не говорят, кроме как о вашей свадьбе, и все ломают себе головы над тем, какое вы наденете платье и как будете причесаны. Добрая барышня, не отвергайте моей просьбы. Положите основание счастью двух любящих сердец. Дайте мне возможность показать жителям Тешеня и его окрестностей, на что я способен и какой у меня превосходный вкус. Тогда ваш покорнейший слуга будет считать себя обязанным вам на всю свою жизнь.

Льстивый молодой человек, имевший во всей своей внешности что-то женственное, так забавно кривлялся во время своего рассказа и сопровождал его такой массой театральных жестов, что Гунда с трудом удерживалась от смеха. Но она была слишком добра и сострадательна, чтобы отказать в просьбе бедняку.

— Хорошо, — проговорила она, — я согласна; зайдите через час причесать меня к венцу. Да, я вспомнила, что до сих пор мне еще не принесли моего свадебного венка, может быть, вы будете любезны зайти к садовнику, которому он заказан. Это самый лучший во всем городе — возьмите у него венок и принесите с собой.

— Как я счастлив, сударыня! — воскликнул парикмахер и чуть не бросился на колени перед Гундой. — Ах, наконец-то тешенцы увидят, что я за человек и что могу создать! Ваша прическа будет самым лучшим украшением вашей свадьбы. Что касается венка, то я позабочусь о нем, но садовник едва ли отдаст мне его без вашего разрешения. Может быть, вы вручите мне записочку к нему?

— С удовольствием.

Гунда присела к маленькому изящному письменному столику и набросала несколько слов на листочке бумаги. Если бы она в эту минуту обернулась, то была бы поражена переменой, произошедшей в молодом человеке. На его лице сверкало выражение адского торжества, а кафтан заколыхался так, точно он прикрывал не грудь мужчины, а пышную женскую грудь, которая поднималась и опускалась от сильного волнения.

— Вот, возьмите.

С этими словами Гунда протянула записку молодому человеку, которую тот принял, еще раз поцеловал руку невесты и удалился с развязностью, столь свойственной юным Фигаро.

Гунда позвонила и приказала двум горничным, которых отец приставил для ее услуг, одевать себя. Туалет ее занял целый час, после чего она появилась во всем блеске подвенечного белого шелкового наряда, который, как белая морская пена, охватывал ее стройный и гибкий стан. Зеркало отразило ее фигуру, и Гунда сознавала, что она хороша и должна понравиться жениху. Затем она отослала обеих горничных. Ей захотелось еще несколько минут остаться наедине с собой и своими мыслями, присущими каждой невесте. Она опустилась в кресло и задумалась.

Странное дело: сегодня, в такой счастливый для нее день, когда ее сердце пело и ликовало от полноты чувств, перед ее душевным взором снова и снова вставал образ несчастного Бруно. Он ей представлялся таким, каким она когда-то видела его в маленьком приходском домике в Доцгейме; она вспомнила, как бежала с ним. Ах, как может ошибаться человеческое сердце и сколько непонятного заключается в девичьей душе. Тогда ей казалось, что она любит Бруно и будет всегда любить его. Но как скоро элегантный Курт фон Редвиц заслонил и вырвал из ее души бледную личность священника. Гунде казалось, что она должна просить прощения у Бога за грех, тяжелым гнетом лежавший на ее душе. Не разбила ли она всю жизнь Бруно? Не из-за того ли он сделался разбойником, что она изменила ему? Он всем пожертвовал: своей душой, своим будущим, своей честью. И как же она отблагодарила его? Но что она могла сделать? Не принадлежат ли все ее чувства и помыслы Редвицу?

— Ах, прочь… прочь эти мысли в день свадьбы…

В дверь постучали.

— Кто там? — спросила она вскакивая.

Снаружи знакомый уже ей голос ответил:

— Парикмахер, сударыня.

Гунда отворила дверь. Вошел молодой парикмахер. В руках он держал маленькую коробочку.

— Это венок? — спросила Гунда, и глаза ее радостно заблестели.

— Совершенно верно, сударыня, — ответил парикмахер. — Он будет вам очень к лицу. А теперь позвольте мне заняться на несколько минут вашей прической. Ах, я вам так благодарен!.. Я уже изучил вашу головку и уверяю вас, сударыня, что построю на ней такую прическу, какая не посрамила бы любую герцогиню.

— Вы думаете?.. — засмеялась дочь Зонненкампа.

— Все стремятся к церкви, — продолжал болтать парикмахер, — точно сегодня великий праздник, который нужно справить с большой торжественностью. Вся окрестность собралась в Тешене, чтобы присутствовать на вашей свадьбе.

Гунда села в кресло перед большим, высоким зеркалом. Справа стоял туалетный столик, на который парикмахер поставил принесенную им коробочку.

— Ну, начинайте вашу работу, — сказала Гунда. — Будьте любезны накинуть на меня пеньюар, чтобы не испортить мне платья.

— Пожалуйста, сейчас.

Парикмахер поторопился исполнить требование невесты. Он торопливо накинул на Гунду белый, отделанный кружевом пеньюар, который, спускаясь с ее плеч, почти совсем закрыл ее грациозную фигуру. Затем парикмахер вынул гребенки и щетки и разложил их на столе. При этом выказывал такую ловкость и сноровку, что Гунда начала верить, что он не был слишком самонадеян, выдавая себя за художника парикмахерского дела.

— Прошу извинения, милостивая государыня, — сказал парикмахер, — не разрешите ли мне закрыть дверь?

— Это зачем? — спросила Гунда беззаботно.

— Я не люблю, — ответил парикмахер, — чтоб кто-нибудь видел мое искусство, — прическа есть истинное искусство, — раньше, чем работа совсем окончена.

— Вы, действительно, чудак, — проговорила Гунда, смеясь, — ну, заприте дверь, если хотите.

Парикмахер поспешно подошел к выходной двери и задернул задвижку. При этом в глазах его сверкнуло такое выражение, которое, если бы Гунда увидала, испугало бы ее. Затем тешенский парикмахер принялся за работу. Он распустил красивый узел, в который были свернуты чудные волосы Гунды, роскошными прядями рассыпавшиеся между его пальцами. Как пенистая волна, скатились они с ее головы вниз, вплоть до ковра. Парикмахер начал расчесывать волосы гребенкой и щеткой, чтобы сделать их еще пышнее. При этом он выказывал столько умения и ловкости, что Гунда совсем не чувствовала, как он работал. Ни один волос не был сорван с ее головы, и ни одного раза не почувствовала она руки парикмахера.