патриотическими ассоциациями (отраженными, к примеру, в прототипическом имени героя Ямато Такэру), «Асахи» — восходящее Солнце; «Ямадзакура» — цветы дикой вишни, столь важные в самурайской символике. Эти четыре слова составляют костяк стихотворения знаменитого поэта-националиста ХУШ века:

«Цветы дикой вишни, — комментировал лейтенант Нагацука, камикадзе-доброволец, — распространяли свое сияние, а затем безо всяких сожалений опадали, — точно так же и мы должны быть готовы умереть без сожалений ради Ямато — таково значение этого стихотворения».

Традиционный образ цветов вишни стал позже применим к управляемым бомбам, которые стали производиться несколько месяцев спустя. Многие другие названия и термины в словаре самоубийственной тактики имеют исторические коннотации, в частности с Кусуноки Масасигэ — неудачливым героем-роялистом XIV века. Так, герб Масасигэ — цветок хризантемы кикусуй дал свое имя нескольким группам специального назначения и большому количеству индивидуальных операций; позже это стало общим термином для практически всех наземных, морских и воздушных операций в Битве за Окинаву, которая все более и более принимала характер кульминации самоубийств.

На Филиппинах операции камикадзе были стандартизированы с удивительной быстротой, и вплоть до конца войны все связанные с ними процедуры практически в точности соответствовали правилам, разработанным в то время. Несмотря не неистовость природы этой тактики, в ее проведении не было ничего хаотичного или небрежного. Как правило, пилоты, избранные для очередной самоубийственной миссии, оповещались за один день, хотя иногда известия приходили к ними раньше. Зачитывание имен вызывало сильные эмоции. Немногие избранные знали, что наступил их великий момент в жизни, и теперь можно было ощутить себя полноценными героями, «богами без земных желаний»; другие же пилоты, ожидавшие назначения для такого же самопожертвования, и принужденные теперь ждать, часто реагировали с горькой, даже истерической неудовлетворенностью. Обычно те, кто готовился к отправлению, уже заканчивали свою короткую тренировку и технические приготовления, и в последний день или дни они спокойно оставались в казармах, читали, играли в карты, слушали музыку, писали свои последние письма и прощальные стихотворения. Пилоты редко достигали возраста вступления в брак; те же немногие, у кого были жены, обычно дисквалифицировались для самоубийственных операций. Последние послания их почти всегда были адресованы родителям, иногда они добавляли некоторые личные пожелания, а также, в соответствии с самурайской традицией отправления в последний бой, вкладывали в конверт прядь волос и обрезки ногтей — все, что должно было остаться для их похорон.

Лейтенант Нагацука — один из немногих оставшихся в живых, описывает сцены в казарме, когда он и его товарищи получили приказ о вылете следующим утром. После спора в приподнятом настроении о том, что с ними станет после смерти, Нагацука вернулся к себе на койку и попытался составить свое последнее письмо. Жить оставалось девять часов — так, по крайней мере, он думал. Некоторое время он был охвачен воспоминаниями прошлого и не мог собраться с мыслями. Затем он взял кисть:

«„Мои дорогие родители, [завтра утром] 29 июня 1945 года в семь часов я оставлю эту землю навсегда. Ваша огромная любовь ко мне заполняет меня всего, вплоть до последнего волоска. Именно поэтому так трудно мириться с мыслью, что с исчезновением моего тела исчезнет и эта нежность. Но мною движет долг. Ото всей души прошу вас простить меня за то, что я не смог исполнить все свои сыновние обязанности. Пожалуйста, передайте мою благодарность всем, кто выказывал ко мне дружеские чувства и был ко мне добр. Дорогие сестры, прощайте. Теперь, когда у наших родителей, больше не будет сына, вы должны оказывать им все возможное внимание, покуда они живы. Оставайтесь всегда добрыми и достойными имени японских женщин.“

Мне хотелось писать и писать без конца, но вместо этого я просто написал свое имя и поставил дату: „10 часов утра, 28 июня 1945 г.“ Я вложил в конверт свое завещание вместе с бумажкой, в которую были завернуты „прядь“ волос и обрезки ногтей. Заклеив его, я понял, что все кончено.»

Перед сном пилоты обычно собирали свои деньги, книги и другие личные принадлежности, которые им были не нужны в полете и дарили их остающимся друзьям. Свою последнюю ночь большинство из них спало мирно. Просыпались они вскоре после рассвета, тщательно умывались и в последний раз надевали лётные костюмы; вокруг шлемов они повязывали кусок белого полотна, украшенный (в зависимости от подразделения) рисунком хризантемы кикусуй, восходящим солнцем, или иным воодушевляющим лозунгом типа СЕМЬ ЖИЗНЕЙ. «В свой последний вылет, — писал лейтенант Хаяси своей матери, — мы наденем наши обычные летные костюмы и головную повязку с восходящим солнцем. Белоснежные шарфы придадут нашему облику внушительность».[780] Иногда пилот снимал свой белый шарф непосредственно перед посадкой и дарил его на память товарищу. Многие из истребителей-камикадзе носили сэннинбари — «пояса с тысячью стежков». Такие пояса с любовью готовили им матери, которые выходили на улицы и просили молодых девушек — тысячу человек, чистота которых должна была составить ритуальную ценность пояса — сделать один стежок. Для пилота в его последние часы сэчнинбари служили успокоительным талисманом. Так, лейтенант Мацуо Томио, взорвавший свою бомбу «вишневый цветок» в двадцать один год, написал в прощальном стихотворении:

Краткая церемония проводов обычно проходила вне казарм, или на самом летном поле, где на длинных столах, накрытых белыми полотнищами, устанавливались фляжки с холодным сакэ и тарелки со скромной едой типа сушеной каракатицы. Офицер — командир подразделения наливал каждому из отправлявшихся пилотов по очереди церемониальную чашечку. Принимая ее, пилот делал поклон, Почтительно подносил ее обеими руками ко рту и выпивал, — то, что он получал, не было «глотком для храбрости» в западном стиле, но, скорее, чем-то ближе к Последнему Причащению.[781] В дополнение пилотам часто выдавали с собой в самолет маленькие коробочки с обедом (бэнто) — это делалось, скорее, для психологического успокоения, а не ради того, чтобы пилоты могли напоследок перекусить. «Нам дадут сверток с бобовой массой и рисом, — объяснял лейтенант Хаяси. — С таким хорошим завтраком улетать спокойнее. Я думаю, что возьму с собой еще сушеного бонита от господина Татэиси. Бонит поможет мне подняться на поверхность океана, мама, и приплыть к вам.»

В 1945 история об этом последнем завтраке была очень популярна среди пилотов-камикадзе и, хотя ее детали представляются несколько апокрифичными, она трогала их до глубины души. Вот версия, изложенная лейтенантом Нагацука: