явиться в качестве высшего символа национального самосознания и единства должен был стать один из героев Реставрации, сражавшийся за то, чтобы новый порядок стал возможным.

Необходимость представить какой-то конкретный исторический персонаж в качестве унифицирующего символа привел к созданию цикла легенд, облекающих эту фигуру, и вымыванию тех фактов, которые казались несоответствующими образу, с тем, чтобы грешный человек, реально живший в этом, не во всем праведном, мире, превратился бы в объект беспрекословного почитания, или даже поклонения. Этот процесс одинаков для всех стран мира и для любой эпохи; так было с Мухаммедом в Аравии седьмого века, с Эль Сидом в Испании одиннадцатого века, с Жанной д'Арк во Франции пятнадцатого века, и с Саго Такамори в Японии девятнадцатого века. Со временем исторический персонаж подгоняют под рамки заданной легенды; получаемые в результате фактологические неточности тем более эффективны, поскольку обычно они возникают неосознанно, как реакция на особенности национального характера.

Великий Сайго превратился в объект массового поклонения менее, чем через пятнадцать лет после своей смерти, однако власти постоянно сталкивались с тем неудобным фактом, что формально он все еще считался предателем. Это вызвало необходимость в его официальной реабилитации, которая, как мы уже видели, произошла в 1891 году, когда он был посмертно прощен императором Мэйдзи и повышен до третьего придворного ранга — места в иерархии, обычно сохранявшегося для высших лиц из аристократии. Легендарные преувеличения относительно Сайго на протяжении полувека со времени его самоубийства накапливались по нарастающей, и в написании этого очерка о его жизни мне часто приходилось учитывать то, что широко известные моменты из жизни героя могли быть просто созданы в процессе возникновения легенды.[734]

Поскольку образ героя создается из идеальных представлений людей, каждому он представляется по-своему. Это особенно верно в случае с Сайго, немедленно ставшим идеалом для японцев, принадлежавших к обеим крайностям политического спектра, а также умеренных, располагавшихся посредине. Возникший в ответ на глубокую внутреннюю необходимость в народной массе, легендарный герой еще долго живет после своей смерти; фактически, его полное героическое существование не начинается до тех пор, пока длится его земная жизнь. Как если бы ради того, чтобы еще более драматизировать необходимость в живом герое, после того, как реальный человек уже умер, люди часто продолжают верить, несмотря на все конкретные доказательства противного, что он не мертв, но только исчез на время, и вернется в свой срок, чтобы спасти свой народ, или все человечество. Таким образом возникают фантастические легенды о спасении, в соответствии с которыми Сайго должен был появиться в Японии 1891 году на российском военном корабле для того, чтобы спасти свою страну от иноземной угрозы. У них та же психологическая основа, что и у средневекового убеждения, что Шарлемань вернется из царства мертвых, чтобы участвовать в Крестовых походах, а также у общехристианского верования во второе пришествие Того, Кто будет «стоять на земле в последний судный день».

В то время, как позитивные черты жизни и характера героя преувеличиваются (или даже полностью выдумываются), менее привлекательные стороны окружаются молчанием и оказываются забытыми до тех пор, пока их не эксгумируют роющиеся в старье историки или поздние поколения. Так, в легенде о Мартине Лютере ничего не говорится о его яром неприятии крестьянского восстания, которое он в достаточной степени сам же и вдохновил; так же и в случае с Сайго Такамори мы слышим о его заступничестве за истощенных работников на сахарных плантациях, но ничего о том, что он ничего не сделал, чтобы помочь им именно тогда, когда имел для этого реальную возможность. Один из результатов процесса создания легенды, с его сложным ходом преувеличений и укорачиваний, — создание психологически неполной и недостоверной персоналии. Так, «более темная сторона» характера Сайго, где было и чувство вины, и необходимость в самоуединении, и вспышки ярости, и склонность обращать эту ярость не только против «продажных» врагов, но также и против самого себя, желая себе гибели, как в легенде, так и в истории обходится стороной. Этому, однако, существуют неоспоримые доказательства.

Приняв за должное тот факт, что в конкретный момент японской истории требовался объединяющий людей национальный герой, и что этот герой вскоре оброс массой легенд, мы все же остаемся перед центральным вопросом: почему из всех значительных личностей годов Реставрации именно побежденный бунтовщик наиболее полно ответил всем требованиям, и как мог такой человек, как Сайго Такамори, представлявший устаревшие, «феодальные» ценности, почитавшийся лишь старомодными и шовинистически настроенными японцами, смог сохранить популярность, несмотря на полное изменение в восприятии эпохи за прошедшие десятилетия? Причиной, разумеется, являются не какие-либо его особые способности. У Сайго не было ни одного из политических или экономических талантов Окубо или Кидо, или военного умения генералов Ямагата и Ноги. В удачных сражениях против Бакуфу он был всего лишь одним из многих выдающихся лидеров, а его сильный характер не был исключением среди членов правительства Мэйдзи. Когда, наконец, он порвал с коллегами и пошел своим путем, результат оказался катастрофическим; это привело к результату, прямо противоположному ожидаемому. И все же именно он, а не кто-либо из других, более удачливых основателей современного японского государства, стал самой почитаемой фигурой того периода, символом сопротивления несправедливостям властей.[735]

Вероятно, жизнь Кусуноки Масасигэ являет собой самую близкую аналогию. В соответствии с легендами, и Масасигэ, и Сайго возглавили борьбу ради свержения злодейского Бакуфу и добились успеха в «восстановлении» у власти соответствующих императоров (Годайго и Мэйдзи); позже, однако, оба они пали жертвой своих прежних союзников (Такаудзи и Окубо) и потерпели окончательное поражение от их предательских рук. Весьма знаменательно, что Сайго и его споспешники использовали в качестве пароля слово кикусуй — хризантема — которая была изображена на гербе Масасигэ за полтысячелетия до этого. А легендарная сцена расставания Сайго со своим сыном, когда герой отправлялся в свой последний поход, полностью аналогична прощанию Масасигэ с Масацура, и обессмертилась в песне Сакураи:

Улицы были полны народа, когда Сайго отправлялся в поход. Большинство было уверено в его победе. Торатаро, его сын двенадцати лет, был приведен, чтобы проводить отца. Увидав его, Сайго сказал: «А, ты здесь». Торатаро прошел за ним несколько сот метров, когда он молвил: «Иди домой, мой мальчик», и Торатаро пришлось повиноваться. Приготовившегося к смерти, Сайго, казалось, не волновали самые трогательные моменты жизни.[736]

Уже было сказано, что Сацумское восстание было последней войной с чисто национальным оттенком, знаменовав собой конец героической фазы в японской истории; сам же Сайго Такамори описывался, как последний истинно японский герой.[737] Разумеется, в современном мире произошли изменения, сделавшие традиционную форму японской героической неудачи анахронизмом, так что трудно представить себе какое-либо значительное возрождение раннего образца. Тем не менее, многие из фундаментальных основ дожили до двадцатого века: во время войны на Тихом океане летчиков- камикадзе называли кикусуй, и эти молодые люди почитали «презревшего смерть Сайго» своим духовным предшественником.[738]

…Летательный аппарат был самой простой конструкции и непритязательного дизайна, предназначался для сугубо одной цели. Три твердотопливных реактивных двигателя были установлены в конце фюзеляжа и работали в заключительной фазе полета. [Летательный аппарат] обычно крепился к двухмоторному