очевидно предпочитали представить Симабара как результат религиозного фанатизма, а не как отчаянный бунт голодающих людей против своих угнетателей. «Выдвигают религиозные причины восстания, — пишет Паже в своей знаменитой „Истории Японского Христианства“, — однако они не представляются достоверными.» Японское правительство, указывает он, подчеркивало религиозные мотивы, «дабы прикрыть свои недостатки и спасти лицо».[362]

Вину за экономические тяготы крестьянства на Кюсю не следует полностью относить на счет беззакония местных властей. У нас нет никаких сведений о том, что такие высокопоставленные лица, как Мацукура или Тэрадзава были коррумпированы или плохо управляли вверенными им территориями. Однако, они вынуждены были подчиняться все более обременительным и нереальным налогообложениям центрального правительства Бакуфу на «внешних даймё»,[363] - вполне естественно, что они перекладывали все эти тяготы на единственный источник сельскохозяйственного довольства — крестьянство, трудившееся из последних сил на рисовых полях.[364] Ситуацию усугубляло то, что, начиная с 1634 года, урожаи на Кюсю были постоянно низкими, а в 1637 году выдался неурожай. Обыкновенно в такие тяжелые времена местные налоги снижались, однако это было невозможно осуществить из-за необходимости сдачи в закрома Бакуфу рисовой подати. Дополнительные расходы на полуострове возникли и при строении нового замка Симабара. Повелитель Мацукура не только не снизил, но, напротив, поднял налоги со своих крестьян. В дополнение к обычной продуктовой подати, они были обложены налогами с каждой двери, с очага, с полки, со скота, и даже с каждого рождения или смерти. Поскольку обычно подати выплачивались рисом и прочими зерновыми культурами, результатом стало повсеместное недоедание и голод. Ситуация достигла своего пика в 1637 году, когда, по отчетам того времени, крестьянам приходилось есть тину и солому.

В этих мрачных условиях регулярные сборы подати, очевидно, представляли проблему. Иногда крестьяне скрывали еду, чтобы спасти себя и свои семьи от голода, однако чаще всего им практически нечего было скрывать, и они просто ничего не могли сказать на требования сборщиков. Власти в Симабара и Амакуса решили, что необходимы жестокие методы, ибо крестьяне ведь — как кунжутовые семена: «чем сильнее их давишь, тем больше они отдают.» Повелитель Мацукура, уже прославившийся своим безжалостным обращением с христианами, использовал теперь свой опыт в запугивании злостных неплательщиков. Следующее описание изобретенной им пытки «Пляска Мино» содержится в письме Николауса Кукебакера, главы голландской фактории близ Нагасаки, к генерал-губернатору Формозы:

Тех, кто не мог уплатить положенные налоги, по приказу [Мацукура] одевали в грубую соломенную накидку, сплетенную из разновидности травы, с длинными и широкими рукавами, которую японцы называют мино и которая используется рыбаками и прочими крестьянами для защиты от дождя. Эти накидки крепко привязывали к шее и туловищу, руки закручивали веревками за спину, и после этого соломенную накидку поджигали. Люди не только получали ожоги, но некоторые сгорали до смерти; другие убивали себя, яростно катаясь по земле, или тонули. Эту трагедию называют «пляской Мино» (мино-одори).[365]

Для того, чтобы жертвы горели поярче и сильнее устрашали своих деревенских соседей, которых принуждали смотреть на это ужасное зрелище, ответственные за экзекуцию приказывали натирать накидки ламповым маслом; часто эти наказания устраивались после заката, как какой-нибудь мрачный фейерверк.

Когда такого рода прямолинейные методы не приводили к ожидаемым выплатам, власти арестовывали в качестве заложников жен или дочерей неплательщиков и подвергали их болезненным и унизительным процедурам, например, подвешивали их вниз головой или раздевали догола. [366] Были случаи, когда мужья, особенно те, кто ранее принадлежал к военному сословию, а теперь стал фермером, предпочитали убить своих жен и детей собственными руками, чтобы не подвергать их подобному позору. Часто женщин оставляли погруженными в ледяную воду до тех пор, пока они не умирали, или, как надеялись власти, их семьи не восполняли недоимки. В декабре 1637 года беременная жена старосты одной из деревень в Амакуса была посажена в «водяную тюрьму», пробыла там шесть дней и шесть ночей и умерла при родах. Корреа описывает другой случай, произошедший в Симабара в том же месяце:

Была схвачена дочь старосты деревни и, поскольку она оказалась молодой и красивой (moca donzella, e fermosa), ее выставили обнаженной и ставили клейма по всему телу раскаленными прутьями. Ее отец, предполагая, что дочь просто будет заложницей до тех пор, пока он не выплатит долг, согласился расстаться с ней, однако, услыхав, какому варварскому обращению она подверглась, он обезумел от горя и, призвав своих друзей, напал на местного исправника и убил его.[367]

Как считает Паже, именно этот инцидент привел к общему восстанию. Было бы ошибочным, однако, выделять какой бы то ни было отдельный случай, как решающий. Восстание в Симабара явилось результатом сочетания экономических и религиозных причин. В самом его начале экономические факторы были, возможно, более действенными; однако, как только движение набрало силу, и угнетенные крестьяне объединились вокруг лидеров и лозунгов главным образом христианского толка, восстание стало все более приобретать религиозный характер. Хотя экономические страдания крестьянства и были важнейшей причиной, Амакуса Сиро и другие настаивали на том, что их цели являются исключительно религиозными. Предводители Восстания в Симабара желали воодушевить своих сподвижников, сосредоточивая внимание на идеологических моментах более, нежели на моментах материального характера. В послании, адресованном властям несколько месяцев спустя после начала движения, они заявляли:

Дело просто в том, что христианство не признается отдельной школой…Сёгун издал много запрещающих указов, приведших нас в глубокое уныние. Среди нас есть такие, кто ставит надежду на будущую жизнь превыше всего. У них вообще нет выхода. Из-за того, что они не изменяют своей религии, их подвергают различным жестоким наказаниям, бесчеловечному позору и ужасным страданиям, покуда, наконец, не замучивают насмерть за их преданность Господу на небесах. Другие, пусть и решительные люди, обладая чувствительным телом и боясь пыток, скрывая свою скорбь, подчинились воле [Сёгуна] и отреклись. Поскольку дела шли так и не иначе, чудесным и непредсказуемым образом все люди объединились и восстали. Продолжай мы жить, как жили, не пытаясь отменить указанные законы, мы неизбежно претерпели бы все возможные виды наказаний; мы бы согрешили против нашего Господа в вышних, обладая слабыми и чувствительными телами, а в заботах своих коротких жизней растеряли бы и то, что обрели. Все это переполняет нас неизбывной скорбью. По этой причине мы и находимся в нынешнем состоянии.[368]

За первые месяцы движения мировоззрение не-христиан в рядах инсургентов было значительно поколеблено религиозной устремленностью их лидеров, которая представлялась им гораздо более благородной и воодушевляющей, чем материальные тяготы, и, предположительно к окончанию восстания, большинство из них было обращено в веру, преобладавшую в лагере восставших, о чем столь гордо заявлялось в надписях на знаменах.

Восстание разразилось в Симабара 17 декабря (1637 года) и, как пламя по сушняку, быстро распространилось по всему полуострову, а затем пepeкинулось через проливы на острова Амакуса. Основными силами инсургентов были бедные, безоружные крестьяне и рыбаки, — люмпен-пролетариат сельскохозяйственной Японии. Будучи в основном обращенными в католическую веру, или детьми таких обращенных, они десятилетиями подвергались гонениям, и теперь были полны решимости действовать. Целые деревни в Симабара опустели, все их обитатели — мужчины, женщины и дети — присоединились к массе восставших.

Первыми, однако, выступили не низшие слои крестьянства, но жившие в относительном благополучии старосты деревень (сёя). Многие из них происходили из военного сословия, и ранее состояли на службе у католических даймё типа повелителя Арима или генерала Кониси, сражались под их водительством в Корее во времена гражданских войн. При новом режиме они стали мелкими помещиками или средними фермерами, однако их жизнь практически не отличалась от существования остальных крестьян, и они теперь также были приведены в ярость ежедневными лишениями и унижениями.

Думается, что эффективная организация и руководство восстанием были в руках десятка таких бывших самураев, которые, лишившись своих хозяев, перешли в класс «ронинов».[369] Типичным среди них был шестидесятилетний бывший воин по имени Асидзука