больше времени и топлива, потому что перецепить вагоны в тупике, застеленном многими ржавыми рельсами, но затянутом поверх путевого хозяйства слежавшейся свалкой, было невозможно. Поэтому Фекла обратилась ко всем, чтобы для паровоза дополнительно приносили самогон.
На удивление, с бутылями ясного, как литое стекло, спиртного продукта потянулись мужики. Теперь это у них называлось «выпить с Петровичем». Составив взносы рядком у воротец депо, они солидно садились покурить, давая друг другу в заскорузлых горстях живого огонька, осторожно заводя трезвые разговоры, как бы не совсем узнавая себя и других. Необычная трезвость распространялась по поселку Медянка. Трезвость была как яркий свет, резавший водянистые испитые глаза; многие при этом свете не могли заснуть и маялись, не в силах отключить горящий, как лампа, собственный мозг, на который из ночи летела мохнатая черная мошкара. Не обошлось без плохого. Тихий и седенький, как травяной корешок, старик Василий Зотов, по пьянке спавший либо на кухонной лавке, либо в огороде между гряд, очнулся и принялся бегать по поселку, сверкая купленными ему лет пятнадцать назад детскими резиновыми сапожками – и так забежал в болото, в самую трясину: нашли ту самую промоину с разбитой, будто жир на супе, мусорной ряской и висевшую почему-то на вербе дедову кепку. Участковый Петя, долговязый мужик, весь состоящий из хрящей и розовеющей в мелких сосудах мороженой крови, тоже со всеми вылез на свет из своей, треснутой вдоль, панельной квартиры и, вздыхая по деду, составил протокол.
В целом же мужики справлялись с протрезвлением. На улицах Медянки, чего не бывало давненько, стали появляться бритые мужские лица: голая кожа на месте снятых бород казалась совершенно белой по сравнению с морщинистым загаром, что делало мужиков похожими на обезьян. Будто вернувшись с войны, они узнавали своих подросших детей, осматривали хозяйство, принимались что-то понемногу чинить, понемногу плотничать: сперва получалось криво и инструментом по пальцам, но потом все лучше и лучше.
Между прочим, оборудование для гранулирования и брикетирования торфа, десять лет валявшееся по дворам и зараставшее лебедой, стало потихоньку возвращаться в цеха. Его притаскивали с широкими смущенными улыбками и сваливали в кучи, в которых то и дело что-то со скрежетом двигалось, точно мертвые агрегаты чувствовали близко свои недостающие части. Если находилось свободное время, Фекла с Машкой сортировали вспученное и гнутое железо, разбираясь, как оно когда-то работало. Сперва казалось, что запустить цеха, исходя из этого лежалого металлолома, невозможно. Но потом Машка додумалась до хулиганского технического решения, напоминавшего принципом детские качели, и сестры, по вечерам убрав со стола, рисовали в школьной тетрадке чертежи.
Так миновала осень, наступила зима с резкими ветрами и колючим снегом; побелевшие болота превратились в стекловату, тонким сизым маревом серебрились голые березняки, лед в испещренной хрупкими будыльями оцепенелой воде напоминал наплывший со свечки стеарин. Теперь темнело рано, и сестры приспособили на паровоз сильный прожектор, в чьем широком луче снег метался, будто мелкая рыбешка, попавшая в сети; несколько раз пришлось всем миром расчищать перетянувшие рельсы снежные заносы, но в целом все шло благополучно. Только четыре дня паровоз простоял в ремонте, во все остальное время он исправно прибывал в оснеженный тупик, где для ожидающих соорудили крытый шифером просторный навес. С наступлением весны стало и вовсе хорошо; клюква, вышедшая из-под снега, набралась сахаристой сладости, каждая ягодка была, как маленькая бомбочка, заряжена энергией и буквально взрывалась во рту. Глупая Машка, ходившая на пятом месяце с выпирающим, как дынька, животом, была совершенно счастлива. Она опять надела на своего очнувшегося, немного полысевшего, совершенно послушного Игорька тот самый, теперь не сходившийся на пухлой груди, замшевый пиджак и прогуливалась с ним под ручку по всем четырем верхним улицам, нюхая желтый, пачкающий нос, весенний букетик.
У Феклы, наоборот, было неспокойно на душе. Она догадывалась, что ежедневное прибытие в район самодельного, нигде не зарегистрированного транспортного средства нарушает какой-нибудь закон, а если даже нет – все равно нарушает ход вещей, по которому живут остальные нормальные люди, не изобретающие паровозов. Высадив в тупике грузно ссыпавшихся на гравий пассажиров, она предпочитала теперь не ждать на виду у городских, мелких в своей многочисленности, одинаково сереющих окон, но отгоняла состав за три километра, в рыжий сосновый лесок. И даже эта мера казалась Фекле недостаточной. Она все время ждала, что к ней придут какие-нибудь официальные люди и потребуют предъявить какие-нибудь, отсутствующие у нее, документы.
Как оказалось, не зря.
Все, как и в прошлый раз, началось с журналистов. В одно прекрасное майское утро паровоз, прибывший к свалке, был встречен в упор круглым пристальным взглядом телекамеры, расположившейся на самом высоком, сверкающем на солнце, мусорном бугре. Командовал тот самый толстый бородач, что приезжал в Медянку брать у сестер интервью. Бородач весь лучился восторгом, охлопывал и чуть не обнимал прыскавшую паром горячую машину, гонял бледного, мотавшего челкой, оператора, требуя снять запекшийся чан с брагой, похожую на дудку паровозную трубу, настороженных пассажиров в окошках, растрепанную Машку, торжественно спускавшуюся, обнимая рукой живот, из кабины машиниста.
– Вот это паровоз! Вот это, я понимаю, Черепановы! – кричал телевизионщик, чмокая поочередно Машку и Феклу, щедро погружая их в табачную духоту своей бороды.
Остальные телевизионщики аплодировали. Пассажиров, наконец потянувшихся вылезать из вагонов, тоже обнимали и хлопали, трясли их красные, перехватывающие поклажу, руки, будто они были не приехавшие по ежедневным делам обыкновенные граждане, а вернувшиеся из полета космонавты.
На другой же день телевизионщики были в Медянке. Толстый бородач носился везде, колыхаясь и даже будто позванивая, как детская игрушка ванька-встанька. Больше, чем сестры, сделавшие паровоз, его поражали мужики, бросившие пить. Этот феномен бородач постигнуть не мог. Мужики, одетые по случаю съемок в лежалые, с твердыми воротниками, белые рубахи, втолковывали телевизионщику, что изнутри человека исходит свет, вот, ептыть, как из сарая с зажженным электричеством, и как только этот свет, значит, загорится, так хрен заснешь, пока не привыкнешь. Маленький доктор Андрей Николаич, посверкивая мелкими, как мошка, протертыми очочками, дал комментарий, что им проведена частичная диспансеризация протрезвевшего населения Медянки и что Фекла Черепанова силой технического гения намного превосходит своих знаменитых предков.
Через две недели по областному каналу показали большой сюжет «Возрождение болотной Атлантиды». Поселковые, собравшись по нескольким домам, где были еще живые телевизоры, с восторгом узнавали в мерцающих размытых привидениях себя и свою родню. После передачи поселок совсем загордился. По вечерам мужики, сидя на старых осклизлых бревнах возле торфяного ручейка, горячо обсуждали идею, а не построить ли в Медянке какую-нибудь башню. Спорили, ставить башню перед магазином или перед бывшим Домом Культуры, из камня или, может, из бруса, и на сколько этажей. Тем временем передачу, порезанную и переименованную, повторили на одном из центральных каналов. В Интернете появились снимки самодельного паровоза с курносым Микки-Маусом на чугунном фасаде. Феномен не-пития в окружении разливанного моря качественного самогона горячо обсуждался в блогах, причем преобладали толкования мистические. Бородатый телевизионщик, на которого произвели большое впечатление рассуждения мужиков о внутреннем свете, поставил на себе эксперимент, после чего опубликовал в своем ЖЖ внезапно написавшиеся стихи:
Однако самым важным следствием телевизионной передачи было то, что глава районной администрации Чеботарев, плотный и внутренне твердый мужчина, словно каким-то мощным механизмом спрессованный в брикет, получил распоряжение в форме пожелания: оказать всемерную помощь возрождающемуся рабочему поселку Медянка. В пожелании, спущенном из весьма высоких инстанций, строго предписывалось, прежде всего, построить до Медянки хорошую асфальтовую дорогу и пустить по ней рейсовый автобус.
Работа закипела немедленно. На рваные, закисшие корками, остатки прежней трассы были брошены все резервы людей и техники. На всем протяжении полуутопшей дороги рабочие в грязных оранжевых жилетах, поедаемые мошкой, раскидывали лопатами моментально сыреющий щебень, ровняли, будто жирный огородный чернозем, свежесваренный асфальт. Материала не жалели отнюдь: там, где были ямы, делали
