теперь называю не только потребность истинности, но и горячее желание очиститься от лжи. От всего дурного, что мы нажили себе.

Я наблюдаю за своей подругой Надей Скорик и ощущаю, как она барахтается в нижних этажах своих притязаний, обманывает себя, гоняясь за чувственными миражами. Вчера читала Пушкина и впервые узнала, что слова: 'Мне грустно и легко, печаль моя светла. Печаль моя полна тобою…' — это обо мне. Все, чем я живу, окрашено светлой грустью. Везде ты. Всюду. И мне легко и весело. Я живу в твоем прекрасном и чистом мире, и никто не знает об этом. Три дня тому назад я участвовала в соревнованиях, не смейся, я пробежала дистанцию в тысячу метров лучше всех. И знала, что алая ленточка принадлежит мне. Я первой коснулась ее. И когда мне надо было обогнать двух наших перворазрядниц, во мне вдруг обнаружилась такая легкость, что я уже не бежала, а летела, а стадион ревел в восторге, и я знала, что это в нашу с тобой честь орет толпа. А потом, представь себе, меня интервьюировали для местной газеты, и я несла всякую, чепуху. На вопросы: 'Как вы тренируетесь, как развиваете тело, как сочетаете спорт, учение, труд и всякое такое…' — я отвечала словами, которые вычитала из Данте:

— Мы боимся признаться себе, что живем как бы в двух планах: жизнью тела и жизнью сердца. Иногда духовное наше 'я' не желает знать, что делает и к чему стремится телесное. — Тот, кто брал интервью, был так заносчив и глуп, что я не выдержала и тоже наговорила ему. Он, например, спросил:

— Что вы имеете в виду, когда говорите о духовном и телесном в человеке? Не секс ли?… Я разозлилась и спросила:

— А вы считаете, 'Вита новус' — сексуальное произведение? Он, должно быть, не знал, что у Данте есть, и такое произведение. И спросил у меня:

— Вы чем-то огорчены?

— Да. Я вынуждена покинуть свою работу.

— Какую?

— Кинематограф, — ответила я.

— И в какой роли вы там?

— У меня аристотелевская должность — катарсис в чистом виде…

Молодой человек, должно быть, и этого словечка не знал, и если бы не один нахальный подросток, который разинув рот слушал нас, то неизвестно еще, чем бы кончилось мое первое в жизни интервью. Этот противный подросток заорал на весь стадион:

— Да мозги она вам пудрит. Уборщицей она вкалывает в кинотеатре 'Космос'.

Я, однако, не смутилась и сказала:

— Ну вот, мальчик прекрасно знает, что такое катарсис.

…И вот я расстаюсь с кинематографом. В школе, которую я закончила, нашлась для меня постоянная работа. Немного, всего на сорок рублей, но настоящая работа. Не могу сказать, чтобы я с детства мечтала быть учителем. Для меня это было чем-то недосягаемым. Начиная со своей первой учительницы и ко всем остальным учителям я относилась с благоговением. Потом я стала выделять настоящих учителей.

Позже я поняла, что учителем может быть любой человек, у которого есть чему учиться. Я стала различать слова 'учитель' и 'педагог'. К учителям я относила работников школ, а к педагогам самых различных людей, учителей от природы. В первую очередь к педагогам я относила свою маму. Необыкновенное терпение ее восхищало всех людей, ее знающих.

Еще большим природным даром обладает моя младшая сестра. Малыши двора ходили за ней по пятам. Да и она от игры с ними получала немало удовольствия.

Я в этой системе образую какое-то промежуточное, среднее звено. Но уже на первом курсе искала возможные средства, чтобы пообщаться с детьми. Но тогда мысль стать учителем даже не закрадывалась в мою голову. С возрастом мое преклонение перед учителем не исчезало, а увеличивалось. Себя для этой роли я считала недостойной. А вот теперь через несколько дней я должна работать в школе. Правда, это будут не уроки, а группа продленного дня, где с детьми можно гулять, играть и просто так разговаривать о чем хочешь. Но ведь все равно ты их чему-то будешь учить. Долго я мучилась и терзалась: а имею ли я право вот так, без специального образования, идти к детям? Я считала себя большой эгоисткой. Конечно, дети дают тебе больше, чем можешь дать им ты, вот ты и рвешься.

Но возможность практически попробовать себя была сильнее всех моих теоретических рассуждений. И вот в одно зимнее, белое от снега утро я оказалась в коридоре своей родной школы. И завуч познакомила меня с моей группой'.

После двухнедельной командировки в колонию 6515 дробь семнадцать Никулин, Вселенский и Канистров сделали на двух заседаниях лаборатории обстоятельные доклады. Для меня, как, впрочем, для Никольского и Лапшина, Заруба и его дело открылись с совершенно иной стороны.

— Что я вам должен сказать? — начал свой доклад Никулин. — Я потрясен тем, что увидел в этой колонии. Все разговоры о перестройке нашего общества останутся лишь разговорами, если наши теории не будут подкреплены практическими результатами. Здесь мы имеем цельный опыт или, как замечал Макаренко, имеем индукцию цельного опыта, где методика параллельного действия позволяет ускоренными темпами решать проблемы осуществления ближней, средней и дальней перспектив как личности, так и коллектива.

Прежде чем развернуть некоторые важные и даже несколько непривычные для нашего слуха ценности этого опыта, мне бы хотелось остановиться на чисто внешней организационно-бытовой стороне колонии. Что сразу бросается в глаза — это необыкновенная опрятность и чисто советская, я бы сказал, коммунистическая атрибутика, характеризующая направленность работы воспитательного процесса, его соревновательный принцип, трудовой накал. В центре колонии — знамя. Правда, знамя с траурной лентой, которая означает, что не все еще достигнуто колонистами, что многое агонизирует, находится при смерти. Черная лента — это наши всеобщие пороки, наши просчеты, наши беды. И колонисты честно об этом говорят. Справа от знамени — доска соревнований: каждое утро председатель Совета коллектива перед завтраком в присутствии актива колонии и всех желающих (гласность во всем и всегда!) вывешивает вымпелы и выставляет определенное количество баллов бригадам, отрядам, звеньям, а также отмечаются определенными знаками отдельные осужденные, отличившиеся за предыдущий день или неделю.

Слева от знамени — стенд работы общественных комиссий. У знамени всегда стоят с самодельными винтовками (макеты) двое осужденных. Они гордо отдают честь, когда к ним подходит руководство колонии или члены актива. Рядом со стендом выстроена небольшая виселица, на которой болтаются, как правило, пять-шесть осужденных. Это нарушители дисциплины, а также бросившие в неположенное место окурок или бумажку — это наиболее часто встречающееся нарушение. На груди у повешенных висят таблички, на которых указано, за что осужденный наказан. Человечки, разумеется, сделаны из папье-маше, но на лица наклеены настоящие фотографии. Эта виселичка имеет огромное воспитательное значение. Вокруг нее всегда толпы осужденных. Члены актива, однако, считают, что эту игрушечную виселицу надо заменить настоящей, тогда воспитательный эффект значительно повысится. Можно для эксперимента, скажем, подвешивать не за голову, а за руки: важен сам факт подвешивания и параллельное, по Макаренко, воздействие на других осужденных. Но руководство колонии на эту меру не идет. Члены актива обращались в Министерство внутренних дел с просьбой ввести экспериментальные виселицы, но оттуда ответили, что этот вопрос будет тщательно изучен, в частности, в милицейской академии, а затем сообщат о решении. Колонисты по этому поводу выражаются так: 'Там, в министерстве, любое ценное начинание загубят, уж чего проще простого: два столба, перекладина, кусок веревки — никаких затрат, а воспитательный эффект будет потрясающим — в этом убеждены колонисты. А потом можно будет эту меру распространить и на всю страну. И это недорого, тем более можно дело так поставить, что сами осужденные будут рубить и пилить лес, закапывать столбы и даже можно будет впоследствии практиковать самоповешение'.

— И вот что меня больше всего поразило, — рассказывал Никулин, — так это ориентация всей воспитательной системы на самоактуализацию личности, на самообеспечение и самореализацию, на