другими, решил сам управлять миром. Выйти на социальную авансцену он решил автоматически, как только созрел тип 'нового человека', который он представляет. Изучая психическую структуру этого нового 'человека массы' с точки зрения социальной, мы находим в нем следующее: 1) врожденную глубокую уверенность в том, что жизнь легка, изобильна, в ней нет трагических ограничений; поэтому заурядный человек проникнут ощущением победы и власти; 2) ощущения эти побуждают его к самоутверждению, к полной удовлетворенности своим моральным и интеллектуальным багажом. Самодовольство ведет к тому, что он не признает никакого внешнего авторитета, никого не слушается, не допускает критики своих мнений и ни с кем не считается. Внутреннее ощущение своей силы побуждает его всегда выказывать превосходство: он ведет себя так, словно он и ему подобные одни на свете, а поэтому 3) он лезет во все, навязывая свое пошлое мнение, не считаясь ни с кем и ни с чем, то есть следуя принципу 'прямого действия'.

Эти слова необычайно точно характеризуют Зарубу. Это я потом для себя сформулировал. А тогда Заруба просто меня подавлял не только своим авторитетом, но и смелостью идей, смелостью поисков. В блатном лексиконе есть термин 'антилопа', что означает довольно сложное образование: не от мира сего, ищущий, необычный и даже творческий. Так вот, Заруба был немножко антилопой, и это не могло меня не волновать. Заруба нередко говорил такое, что я днями не мог опомниться. Например, он постоянно заговаривал о вере:

— Глубинные духовные процессы не нуждаются в проверке. Если бы вера была доступна научной проверке, она бы утратила свою силу, стала бы излишней. Маколлизму нужна сильная вера, примерно такая, какая была порождена христианством.

— Тогда нужен и свой Христос?

— Вы в самую точку попали. Подумайте над тем, почему человеческие страдания в христианстве стали так притягательны. Отвечу вам. Вера в любое учение есть прежде всего переживание. Она не может быть обоснована логически. Здоровая вера должна отвергать любые попытки рационального проникновения в учение. Вера не доказывает себя, а показывает. Ваша задача — разработать такие мероприятия, которые бы показали всем, что мучения и страдания есть условия высших человеческих радостей.

— Тогда маколлизм должен соединиться с христианством.

— Я против этого не возражаю. Больше того. Маколлизм признает чисто русскую идею Всеединства, где в согласии пребывают Христос, Будда, Мухаммед, Моисей и другие пророки. Беда предшествующих социальных преобразований состояла как раз в том, что преобразователи отвергали Бога. Нам нужна система, пронизанная жаждой веры, а какая будет основа этой системы, Религиозная или антирелигиозная, — это неважно. Приступайте к разработке этой системы.

И вот тогда я произнес эту премерзкую революционную фразу, которая сразу дала возможность ощутить холод прошлых бурь. Я сказал:

— Революция в белых перчатках не делается.

— Великолепные роли: демократический Пилат и авторитарный Христос — это гениальный ход, — сказал Никольский. — В какой же ипостаси вы, дорогой командарм, предстанете перед своей армией?

Издевательства со стороны Никольского я не ожидал. Он вдруг спаялся с Лапшиным, который заметил:

— Крайности смыкаются и не всегда дают новое качество. Раз нет белых перчаток, пойдем в рукопашную. Нам не до слезинок!

— Сейчас время такое — победителей все равно будут судить, — отрезал я.

Как же мне горько было, когда я гнал пену на официальном собрании научного толковища! Должно быть, молитва помогла. Я безболезненно вошел в самое дальнее хранилище суррогатных тайн. Моя речь могла бы сойти за шедевр демагогии. Я утверждал, ничего не утверждая! Я выкрикивал призывы, ни к чему не призывая. Я обещал, и мои обещания не стоили и ломаного гроша. Но я подчеркнул, что вместе с партийной организацией, то есть вместе с Никулиным, в обнимку (кто из нас демократический Пилат, а кто авторитарный Христос — это неважно, сегодня все поменялось местами!) мы будем заботиться о каждом, каждого будем беречь, каждому создадим такие условия, такие условия… ах, какие условия мы создадим!

И когда весь суррогатный гуманизм был выплеснут на головы членов нашего толковища, требовалось еще этому гуманизму придать социалистическую крепость, то есть надо было немедленно, безотлагательно вогнать в глотку этому гуманизму осиновый кол, архиважный кол, можно сказать, краеугольный кол, пригвоздить, точнее, приколоть этот паршивый гуманизм к почве, к родной обыденности, к неидеализму, недемократизму, к некоммунизму и к неколлективизму, чтобы пришло полное отрицание, то есть такое 'НЕТ', которое никогда не пропустит ни одно 'да', ни одно согласие, способное хоть как-то растопить, разжалобить, расчеловечить личность! Нет, нет и нет! И я поверх осины еще и металла саданул:

— Мы не позволим сорвать план! Мы примем меры! Я не согласен с товарищем Манекиным, будто нельзя составить план работы за неделю. Существующая группа годами работала над подготовкой к плану. Что же, еще годы ждать, чтобы снова ничего не было! Не позволим, товарищи! У нас к понедельнику будет выполнена работа. Как вы считаете, Геннадий Никандрович?

— А как же иначе! — тряхнул челюстью мой зам по организационным вопросам.

Итак, первое приобщение состоялось. Модель Багамюка заработала. Никулин заглотнул наживку. Даже не пришлось ему оттопыривать челюсть.

А после совещания я все-таки добил Никулина:

— Ты должен первым показать пример. Завтра же план на стол. Это даст тебе моральное право требовать от других! Я тебя призываю к беспощадности! У нас нет времени на выяснения отношений. Мы в цейтноте. Нам некуда отступать. — Я изрыгал эти заклинания, не глядя на Никулина, а он молчал, а я сыпал и сыпал этот словесный мусор, вспоминая пустопорожние речи Зарубы, и тайно радовался тому, как шалеет на моих глазах мой заместитель и как он со всем соглашается и твердит свое пошлое:

— А как же!

— Ну и лады. Завтра суббота, я приду поработать, а ты часикам к двенадцати притащи свой план…

— От черт, а я собрался на кладбище завтра, могилку деда надо подкрасить.

— Это хорошо, брат, ты пораньше съезди на кладбище, а к двенадцати тебя жду. Мы теперь вдвоем с тобой отвечаем за дело.

К двенадцати он пришел, как побитый, хмельной и со следами краски на руках.

— Знаешь, я ничего не сделал, так получилось: шурин вечером приехал с женой, а завтра уезжает. Из Хабаровска в Одессу едет. Вот тебе презент от моего шурина — икорка с Востока Дальнего.

Икорку я взял. Сказал Никулину:

— Ладно, браток, иди провожай шурина, а завтра неси-ка план.

Хотел было что-то сказать мне в ответ Никулин, а не сказал. В воскресенье он не пришел. Я ему позвонил. Он каялся.

Исходя из системы Зарубы, я так решил, и со мною согласились Лапшин и Никольский: клиент был готов, его надо было 'брать'.

Но 'брать' его не пришлось. Недооценили мы Никулина. Он не терял времени, в чем я скоро убедился. Он сказал мне заговорщицки:

— Надо переговорить. И как можно скорее.

— С удовольствием, — ответил я, несколько опешив.