«А где моя мать?»
«В Габоне, Макс. Она в Габоне. Скоро ее увидишь».
«А где мой брат Никодим?»
«Он в океане, Макс».
«А где моя дочь Парасковья?»
«Она в Биаррице».
«А где твоя мать, Ген? Где Елена?»
«Она на корте славы, Макс».
С большим трудом умирающий обвел взглядом поляну и остановился на сидящих в позе медитации Суке и Шоке.
«Теперь я вижу своих детей-самураев».
«Тебе лучше, Макс?» – спросил Ген, преисполненный осторожности, нежности и любви. И отчаяния.
Макс улыбнулся белыми губами.
«Во мне прорастает металл. Надеюсь, редкоземельный. Кажется, сплав свинца и церия. Руки и ноги уже не поднять. Сердце еще пытается воспарить. Парни и девушки, я счастлив, что вы все вокруг меня собрались. Славно, что все места протекают вместе – Габон, Тунгуски, тамарисковый Биарриц и переулок Печатников... Привет и тому, кто записал нашу историю, забыл, как зовут...»
Горло его дернулось и сильно булькнуло. Кровь отошла через рот, и он отошел.
Через час над поляной завис голубой вертолет с надписью на бортах: «Криворожский металлургический комбинат. Лакшми Миттал Корпорейшн». Из него опустились на тросах носилки и три парамедика. Последним ничего не оставалось, как только погрузить тело Пришельца на носилки и поднять его в машину верти-и- летай, виси-и-свисти, реви-и-глуши неслышные рыдания оставшихся.
Эпилог
В прежние времена гэбэшники часто меняли свои фамилии. Никто не знает, по каким соображениям они это делали. Впрочем, тайна есть тайна, а секретность ничем не отличается от тайн. Однако набор из разных фамилий нередко ставит их обладателя в неудобное положение. Вот одного такого я знал в незапамятные времена, в семидесятых. Он все крутился в нашем околотке и предлагал обмениваться книгами. Мало кто соглашался на подобного рода обмены: ведь все знали, что он капитан гэбэ. Я иной раз пытался угадать его имя по людоедским публикациям в «Литгазете». После одной такой публикации кричу ему на улице «Петров!» – и он с живостью оборачивается. После другой зову его в метрошной толпе «Николаев!» – и он тут же оглядывается не без горделивости: все-таки автор органа, основанного еще Александром Сергеевичем Пушкиным. В третий какой-нибудь раз выхожу из-за дорической колонны и трогаю тыл его пальто в области лопатки: «Товарищ Корионов, это вы?» «Ну допустим», – с надменностью инженера ч.д. ответствует Петров-Николаев-Корионов. Я умиротворяю его тормозящей ладонью. «Вы не волнуйтесь, я просто хотел спросить, вы – капитан?»
«Майор, майор», – отвечает он и быстро садится в коляску, то есть в волгу-с-мигалкой. Кто же он по фамилии, думаю я не без раздражения и решаюсь выяснить это в стихе.
Вот так, с помощью рифмовки, была обнаружена подлинная фамилия незадачливого борца за чистоту идеологии. И главное – никого не обвинишь, ни на какого диссидента не навесишь: сам задохнулся под крышкой супа с книгой, это все знают. Что делать, таковы непримиримые законы существования всех форм белковых тел: и наши герои уходят, и ихенные. И мы все уходим, те, которые подобные мудрости изрекаем. Одни завещают распепелить пепел над Норд-Зее, другие предпочитают гнить. И никому не пожалуешься, ибо конечная инстанция нам неизвестна, потому что у нее нет конца. Эти мысли начинают одолевать, когда завершаешь роман. Конечность мучает всех – персону любого возраста, вашего осла, даже, быть может, «дорогой многоуважаемый шкаф». В вооруженном отряде партии недаром, очевидно, практиковалась многоименность: хотелось и самим размножиться. Иначе зачем в тоталитарном обществе борзописцы прятались за псевдонимы?
При демократии все проще, но почему-то и загадочней. Свобода гордится своими романами самовыражения. Флобер умудрился самовыразиться даже в образе сластолюбицы. Пушкин по три часа пред зеркалами проводил, а потом упархивал, подобный ветреной Венере. Невысокий Найман прогуливается по роману в виде стареющего баскетболиста Каблукова. Ваш покорный, между прочим, в недавние романы то и дело вводил и Старого Сочинителя, и Стаса Ваксино, и Власа Ваксакова, и графа Рязанского, и Така Таковского, а вот теперь и Базза Окселотла – и все это не псевдонимы, а просто разные ипостаси.
Любопытные сдвиги происходят при юбилеях творческих личностей. Живешь-живешь и вдруг осознаешь, что друзья веселой молодости приближаются к семидесятилетию. Ты пишешь эпистолу дружбану-прозаику, зачинщику всей молодой плеяды, прогремевшему в двадцать лет, за что и был прозван «нашей Франсуазой Саган».
