«Милая и несравненная Аш, вы, надеюсь, помните, как мы выглядели, когда вы вместе с Жи впервые появились у нас в Порт-Жантиле. Какой у нас был великолепный висящий живот и другие отложения жира, которые так нравились нашим комсомолкам из секретариата. Однако, познакомившись с вами и почувствовав непреодолимое к вам влечение, мы поняли, что должны для более гармонических отношений кардинально изменить свою внешность. На те деньги, которые вы тогда мне передали в обмен на вулкан, мы сделали себе кардинальную операцию удаления жира с полным усекновением висящего живота. Мы помолодели тогда на несколько десятков лет и начали заниматься атлетической подготовкой. Вы спрашиваете, к чему, наша ласка Аш? К встрече с вами, любезнейшая. И она состоялась ровно через семь лет на нашей, габонской земле, когда вы вальсировали с нами, отмечая чудесное выздоровление вашего благородного сына Димы...»
Ашка, давно уже сидя у короля на колене, безмерно хохотала от его излияний и иногда награждала его прикосновением своего языка к его уху.
«С тех пор прошло еще семь лет, – констатировал король. – Получив ваше приглашение и одобрение народа, мы немедленно прибыли на ваше торжество, и что же мы нашли? Вы стали еще краше и сразу напомнили мне о нашем габонском вальсе. Мы узнали, что вы освободили вашего мужа, достойного комсомольца Жи, из большевистского узилища, что вы полны неуемных планов развития вашей корпорации. Как постичь нам вашу тайну, родная Аш? Можем ли мы мечтать об интимном свидании в стороне от суетного мира? Прошу вас подумать и дать нам знать. Мы готовы ждать, ждать и ждать!»
«Не нужно ждать, – хохотнула она. – Пошли, Ранис! Полный вперед за мной!»
«А где Хозяйка-то?» – хмуровато спросил Ген у своей подруги Стомескиной. Та тряхнула сильно выгоревшей на кортах гривой.
«Не знаю».
«Не знаешь или не хочешь знать?»
«И то и другое».
Они сидели на самом краю повисшей над водой террасы. Океан колебался в задумчивости, как будто ждал, когда в нем созреет волна. Она созревала медлительно, вздымалась в темноте, проходила, создавая буруны по прибрежным скалам, и наконец выходила из темноты под свет прожекторов и фонарей, возникала во всей красе и, раскачавшись, мощно била в стены замка; вот, дескать, мой ответ на все ваши проблемы.
«Ты стал какой-то совсем не такой, как был».
«Что же в этом удивительного?»
«Ну как-то раньше ты, бывало, поддашь и очень мило начинаешь куролесить, несешь всякую околесицу, изображаешь всякие политические фигуры, болтаешь про Базза Окселотла с его вечным желанием сделать из людей прототипы, ну и вообще...» Она вдруг влепилась в Гена, покрыла все его лицо своей гривой, взялась целовать то в щеку, то в нос и наконец в губы, потом отлипла, так и не дождавшись ответного электричества.
«Ну что ты, мой милый? Злишься, что Ашка увела к себе этого дурацкого короля?»
Он погладил ее по голове, разобрал густые пряди, чмокнул в щеку.
«Да ну, что ты, Ленка, не надо преувеличивать. Просто, знаешь ли, я скучаю по тюрьме».
Она вздрогнула.
«Да ты что? Ты так себя накрутишь, товарищ олигарх, до полной патологии».
Он усмехнулся.
«Знаешь, там, в крытке, меня все время посещали картины прошлого. Хронологически шла полнейшая каша, однако картины эти всякий раз проявлялись с какой-то обалденной яркостью, с массой деталей, возрождались все ощущения прошлого, вплоть до ускользающих, тогда еще не понятых. Как будто я проживал свою жизнь заново, но с большей ценностью всех моментов. Знаешь, иногда говорят, что умирающий в последний миг проживает всю свою жизнь до мельчайших подробностей? Возникает возражение: это вздор, как можно всю жизнь увидеть за один миг? Я много думал об этом и пришел к мысли, что этот миг на самом деле приходит уже за пределами жизни, то есть там, где время уже вышло для умирающего, он видит, а вернее, понимает свою прошедшую жизнь за пределами счета минут, годов, тысячелетий. Какое-то приближение к этому мигу я, очевидно, испытывал там, в вонючей крытке, на гнусной шконке, во мраке. Здесь этого нет. Я просто проваливаюсь и просыпаюсь рядом с тобой или без тебя. Открою тебе секрет: без тебя я наслаждаюсь своей постелью, нежусь, как когда-то нежился маленький Никодимчик. Нежусь своим одиночеством и оттягиваю подъем, потому что знаю, что, несмотря на все упражнения и плаванье, меня вскоре обратает депрессуха. Она меня поджидает, эта сука, и тогда, когда я просыпаюсь рядом с тобой. Я смотрю на тебя, такую юную, – ты, между прочим, помнишь, что я старше тебя на двадцать два года? – на такую совершенную, и думаю, что ты не моя и я не твой. И все вокруг меня не мои, такие здоровые, цветущие, шумные, юморные. Там, в „Фортеции“, со мной в камере были трое, такие окселотловские типы, или прототипы; я к ним привык. Там я вставал не с депрессухой, а с отчаянием; это разные вещи. Я знал, что и мои друзья с тем же чувством встают, однако преодолевают его жаждой сопротивления. Эта жажда не потерять лицо, не превратиться в тварь дрожащую нас всех обуревала, но никто об этом не говорил. Сашка, Фил и Игорь все эротические истории рассказывали из собственной практики, а я молчал. Ты что молчишь, олигарх, посмеивались они, боишься затопить весь наш „Декамерон“ своими историями? О чем я мог им рассказать, о том, как меня моя жена всю жизнь мучила? Ты знаешь, Ленка, я теперь понимаю, почему при Сталине тюремные лагеря назывались „исправительными“. Они были направлены на „исправление“ гордыни, на растирание в прах человеческого индивидуализма. Там была забота обо всех, забота типа МИО, система „Мать-И-Отец“. Если бы не мучения, не голод, не вонь, не унижения со стороны охраны, можно было бы „исправиться“, притереться к этой отчизне...»
Говоря все это, он курил одну сигарету за другой, а Ленка вынимала каждую недокуренную сигарету у него изо рта или из пальцев и заканчивала сама. Вдруг он оборвал свои признания, и они несколько минут просидели молча. Потом она как-то особенно нежно к нему приластилась и спросила:
«Ты хочешь вернуться?»
Он пожал плечами.
«Не знаю. Еще не решил. Надо все обдумать, может быть, с Баззом потереть, чтобы все получилось как-то более или менее естественно. А ты, Ленка, что, хочешь здесь остаться?»
Теперь уж она пожала своими хоть и нежными, но очень сильными плечами.
«Что значит „здесь“? Ведь я все время по всем этим турнирам, по всей планете циркулирую. Ну купила все же и здесь для себя „одиночку“, студию в двести пятьдесят квадратов с одним огромным окном на Гран Пляж. Хочешь там у меня пожить, мой Ген? Забыть, что ты владыка-олигарх, с одной стороны, и вечный зек – с другой? Пожить со мной у меня просто как любовник. Заниматься только любовью, бесконечно совершенствоваться, применять всяческие средства для беспредельного улучшения, мой милый, милый, мой несчастный Ген Стратов...»
Этот кончик последней фразы можно было бы и не произносить, однако она произнесла, а потом и еще одну фразу, которую уж совсем можно было бы не произносить: «И ничего не бойся, я обо всем договорюсь с Ашкой».
Усмехнувшись, он встал, сильно потянул ее на себя и даже хлопнул ладонью по заднице.
«Пойдем выпьем и разбежимся до утра».
XIII. Через годы, через расстоянья
Когда они вернулись в «Ангар», там уже царило то, что когда-то в шестидесятые годы в богемных компаниях называлось «кризисом жанра». Сервировка была давным-давно безнадежно перепутана. Большинство столов было уже покинуто, только кое-где еще упорно торчали какие-то припозднившиеся, а точнее, сильно набухавшиеся компании. То там, то сям выяснялись некоторые любовные отношения, в некоторых случаях поднимался крик, кто-то вдруг яростно пробегал через зал, то ли в погоню, то ли в побег. Пистолетчина все же не проявилась – интеллигентные люди как-никак.
Музыканты по окончании своей работы попросили им накрыть стол не в «Ангаре», а в регулярной столовой замка. Сначала оттуда доносились регулярные тосты и регулярные вспышки аплодисментов, возникало впечатление, что проходит банкет по случаю защиты кандидатской диссертации. Потом стало крепчать, как это всегда и бывает на таких банкетах где-нибудь в Екатеринбурге или в Ростове-на-Дону. Кое-какие лабухи стали выходить в полуразгромленный «Ангар» поинтересоваться девушками. Пианист биг-
