шинной промышленности, Фил Фофанофф («Желток яйца») и, наконец, умеренно под стать Стратову мускулистый и зевающий со сна в манере паяца Саша Корбах («Новый сладостный стиль»).
Именно он как раз и спросил старшего надзирателя: «В чем дело, Спартакыч? Где горит?»
«На волю, товарищи, – сказал Спартакыч и попробовал уточнить: – Пришла пора свободы».
«В том смысле, что пора осознанной необходимости?» – еще глубже попытался уточнить ученый Фил.
«В том смысле, что как бы вихрь», – завершил беседу надзиратель и показал на двух дам, с его угла как бы олицетворяющих упомянутый вихрь.
Ашка теперь с наслаждением хохотала. «Ну и амбрэ тут у вас, мальчишки!» – произнесла она и, зажав двумя пальцами нос, вошла внутрь. Тут все повскакали, как были в спальном тряпье, и стали к ней подходить кто с тыла, кто сбоку, кто во фронт, и Стомескина тоже закрутилась меж ненасытных до прикосновений рук, так что и получился, как Ответчиков метко сказал, – вихрь! Хозяйка между тем жестко, как комиссарша Лариса Рейснер, распоряжалась:
«Все на выход, ребята! Пошли, пошли! А ты, Ген, со мной пошли, ведь ты меня, надеюсь, за истекшую неделю не забыл?! Ну давай, Ген родной мой, пошли! Привыкай двигаться без конвоя. Ничего с собой не бери вонючего, кроме дневниковых записей. Ленка, подойди! Поцелуй этого Гена, разрешаю! Заткни ноздри и чмокни этого зека! Вот так! Реветь не надо! Потом на корте поревешь. Все выходим в темпе. Покидаем узилище навсегда!»
Вся команда быстро стала уходить, освобождая главный коридор долгосрочного блока Краснознаменного изолятора. Освобождая от себя и освобождая по пути всех узников, поскольку ключи от камер были теперь полностью в нашем распоряжении. Также на выход шла густая толпа охраны и надзора, их ждали автобусы, что увезут их в головокружительное пространство бегства. Ашка, таща под руку благоверного, все поглядывала вокруг с некоторой опаской. А вдруг откуда-нибудь выскочит безумный майор Блажной, начнет терзаться любовью, разбрасывать пять миллионов, а то еще револьверное выяснение отношений затеет? К счастью, своеобразная эта личность так перед ней и не появилась.
Через двор они уже бежали бегом. Ген задыхался. Две фемины, Любовь и Надежда, а может быть, наоборот, влекли его за обе руки. Что-то новое начинается? Или старое завершается? На сколько тысячелетий хватит жителям Земли редкоземельных элементов? Кому посвятить оставшуюся жизнь, если даже своих детей мы вынуждены прятать от сограждан? Где еще, кроме Земли, процветают Мышь, Игуана и Опоссум? Мага, Ихта, Облом? У меня голова кружится от этой массы воздуха. Интересно, какие молекулы в нем предназначены для ночных из тюрьмы прогулок? Удастся ли нам создать дерзновенное посттюремное постчеловечество?
«Быстрей, быстрей, Ген!» – умоляли женщины. Впереди, словно рысь, поспешал Мастер Сук. Правую руку он держал за пазухой, где притаился на всякий пожарный дорогой «товарищ Маузер». Позади пятками вперед быстро отступали шестеро из Самых Надежных. Проскочив КП, передовая группа попрыгала в джипы и немедленно устремилась в сторону Третьего кольца. Замыкающая группа некоторое время еще оставалась на территории тюрьмы, наблюдая за массовым исходом персонала и заключенных. Среди наблюдавших был и автор сочинения Базз Окселотл. Он сидел на одном из крылец внутреннего двора и пребывал, честно говоря, в полном смятении.
Я пребывал действительно в некотором смятении. Нет, не в полном, все-таки еще владел собой; во всяком случае, так мне кажется сейчас. Приближался ранний рассвет зрелой весны. Небо над восточными башнями «Фортеции» принялось розоветь, а прямо над нами оно уже слегка зазеленело, и в этой зелени сиял юный серп Луны. Что касается внутреннего двора, то здесь еще королевствовала ночь, лишь слегка прорезанная светом фонарей. Зеки в одиночку и цепочками трусили из дверей тюрьмы, а некоторые выщелущивались из лазов подземного карцера. Их становилось все больше, они собирались кучками, обменивались табачком, журчали какими-то мне еще не ясными голосишками. Казалось, они ждут каких-то приказаний – то ли построиться в колонну, то ли привалиться к стене для свального расстрела, во всяком случае, было видно, что они отвыкли двигаться без команд.
Я все вглядывался в густые сумерки, чтобы различить лица. Иногда мне казалось, что я вижу кого-то пронзительно знакомого и даже родного, однако чаще все они сливались в анонимную массу. И вдруг я увидел, как из тьмы вылупился светящийся Вольтер. Парик у него был сдвинут на макушку, обнажив огромную плешь. Из кармана кафтана свисала вязанка лука. Опершись на трость, он протягивал руку в сторону крутой лесенки полуподвала, откуда вместе с полоской света вылезал на поверхность дородный человек его эпохи; ба, да ведь это не кто иной, как генерал-аншеф Афсиомский, конт де Рязань! Еще минута, и они обнялись. Было очевидно, что давно не виделись, хотя и знали, что находятся под одной крышей. Mon ami, regardez la Lune, elle est vivant encore! Bravo, la Lune!
Вслед за этими господами мелькнул передо мной звероподобный, влекущий кое-какое железо на щиколотках и запястьях Казак Эмиль. За ним протащился долговязый и явно недостаточный для государя Двухносый Казус; он что-то клевал из пластиковой коробки, то ли пищу, то ли микробиологическую среду. Тот, кого мы называли когда-то Магнусом Пятым, шествовал рядом, как бы поддерживая монархическую компанию; он был по-прежнему жалок, но непреклонно горделив. Славный командир линейного корабля Ея Величества Фома Вертиго внимательно приглядывался к еще звездному небу, словно старался определиться в пространстве. Следует сказать, что все присутствующие на этом то ли параде, то ли скорбном шествии господа были облачены в обноски своих привычных одеяний: то ли смогли настоять на этом, то ли тюремные бушлаты к ним упорно не прирастали. Вот, в частности, два бравых молодца Миша Земсков, он же Мишель де Террано, и Коля Лесков, он же Николя де Буало; они были в своих видавших всякое камзолах, в ботфортах, из коих торчали пальцы ступней, и постоянно проводили рукой по бедрам, словно ища там эфес шпаги. «Посмотри, друг, здесь немало женщин. Ей-ей, мы можем заново влюбиться!»
И впрямь, из женского блока долгосрочного изолятора без спешки, но с явной жаждой вытекала хоть и слегка чумазая, но все же привлекательная женская процессия. Впереди шествовали главные активистки, московские интеллектуалки-театралки и правозащитницы, три сестры Остроуховы, Мирка, Галка и Вавель. Барон Фон-Фикин в этой женской группе представлял андрогинное меньшинство. Вохра давно уже освободила его/ее от императорских перстней, однако ей не удалось погасить его/ее сверкающего взгляда. Две красавицы из Сцен Пятидесятых, мать и дочь, Ариадна Рюрих и Глика Новотканная, подняв над головами невесть как уцелевшие китайские шелковые платки, сигналили своему уже выбравшемуся на волю папочке Ксаверию Ксаверьевичу, стараясь отвлечь его внимание от новогоднего учебника физики. Вот так же и юные курфюрстиночки XVIII столетия Фио и Клио, вкупе со своей маменькой Валентиной-Леопольдиной сигнализировали, но уже не китайскими платками, а нежными дланями, своему папеньке Магнусу Пятому; неугасаемые Грудеринги! Близость к этой династии, несмотря на тюремные условия, сохранили и кавалерствующие дамы графиня Марилора Эссенмусс-Горковато и баронесса Эвдокия Брамценбергер- Попово-Готторн. Тут все-таки кто-то у нас должен играть роль какой-нибудь Карменситы; а вот и она, не задержалась – Кристина Горская, артистка гордая, шкура из норки, грива волос, попка – две горки. А где же хвост? Конечно, есть в этой толпе и наши «прикольные» современницы, озарившие своим блеском переходный период в Третье тысячелетие, а именно Наташа-Какаша Светлякова, «женщина двух столетий». И представительница предыдущего финдесьекль вечносеребристая Мими Кайсынкайсацкая-Честертон. И чемпионка мира по слалому-гиганту Софа Фамусова. И агент по продаже недвижимости, незабываемая Любка-Любка-Потеряла-Юбку. И специалистка по лабораторным взрывам, профессор мадам Лэтик. И глава Центра по изучению и решению конфликтных ситуаций, профессор госпожа Вибиге Олссон. И сладкозвучная высокодецибельная Бэби Кассандра со своей альбатросовидной мамочкой. А также Маринка, княжна Дикобразова, супруга олигарха Обломского, порешившая на «стрелке» семерых «арбатских», а затем посвятившая жизнь идиллическому деторождению. «Все промелькнули перед нами, все побывали тут»!
А вот вливаются в женское шествие и дамы семейства олигархических Корбахов, мама Марджори, она же чемпионка штата Мериленд по стендовой стрельбе, и дочка Сильви, начавшая беззаботной студенткой бурного Колумбийского университета и продолжившая гениальным брокером биржи, которая ради бизнеса не пожалеет ни отца, ни родного мужа.
А вот и представитель Комитета Советских Женщин, товарищ Анисья Корбах-Пупущина, позднее превратившаяся в гаитянскую баронессу Вендреди, а также в великую мамбу религии Вуду. А вот и великанша женского пола, добродетельная трахальщица пляжа Вэнэс (Калифорния) несравненная Бернадетта Люкс, тяжело, но прельстительно движется вперед, словно большеногая скульптура Зураба
