четырех. А выходит со слезящимися от смеха глазами и влажным, покрасневшим носом. На ходу она утирает нос, глаза и все еще похохатывает, вспоминая. Быть может, Десси всего-навсего вколола в подушечку несколько булавок с черными головками, преобразив ее в баптистского пастыря, и подушечка произнесла краткую сухую проповедь. Быть может, Десси поведала о своей встрече со стариком Тейлором, который скупает старые дома и перемещает их к себе на пустырь, так что там уже полнейший кавардак — сухопутное Саргассово море. А может быть, прочла вслух газетную страничку сплетен — шутливые стишки — с соответствующими жестами. Не важно, что именно сделала Десси. Важно, что это радостно-смешно и заразительносмешно.

Миссис Моррисон не встречает пришедших из школы детей ни придирками, ни головной болью, ни иным недомоганием. Детский шум не выводит ее из себя, не удручают чумазые лица. А к детскому смеху она присоединяется сама.

Вернувшийся домой мистер Моррисон рассказывает ей, как прошел деловой день, — и жена от него не отмахивается, и он угощает ее анекдотами, что рассказал коммивояжер, — теми, которыми угощать допустимо. Ужин отменно вкусен — омлет удается на славу, оладьи пышны и воздушны, печенье рассыпчато, а уж такой приправы к рагу никто не сочинит, кроме Агнессы Моррисон. После ужина, когда дети, изнемогшие от смеха, уйдут спать, мистер Моррисон тронет Агнессу за плечо, подавая ей давний, давний знак, и они лягут в постель и займутся любовью, и будут этой ночью счастливы.

Заряда, взятого у Десен, хватит еще дня на два, и лишь потом вернутся головные боли и сетование на то, что дела нынче идут хуже, чем в прошлом году. Вот что означала Десси, вот как она действовала на всех. Она несла людям радость, подобно отцу ее Самюэлу. Все к вей тянулись сердцем, она была общей любимицей.

Десси не числилась в записных красавицах. Может быть, не была даже хорошенькой, но была лучезарна, а мужчины тянутся к такой женщине, надеясь озариться ее светом. И можно было ожидать, что со временем Десси оправится от своей первой злосчастной любви и обретет новую — но нет, не обрела. Да и, в сущности, все Гамильтоны, при всей их разносторонности, были однолюбы. Видно, неспособны они были к легкой и переменчивой любви.

Десси не то чтобы замкнулась в горе и унынии. У нее вышло куда горше: она продолжала жить на прежний веселый манер — во лучезарность угасла. И людям, любившим ее, было больно глядеть на это натужное веселье, и они старались сами ее развеселить.

Подруги у Десси были хорошие, но все мы люди, а люди любят радость и не терпят горести. И со временем у миссис Моррисон и у других дам стали находиться убедительные причины, чтобы не бывать в домике у булочной. Они не то чтоб раздружились с Десси. Просто им не хотелось грустить, а хотелось радоваться. А если чего-либо не хочешь, то веская и благородная причина найдется без труда. Дела у Десси пошли хуже. Стало убавляться заказчиц — прежде они и не догадывались, что ходили к Десси не за платьями, а за радостью. Времена менялись, магазины стали наполняться готовым платьем. И если мистер Моррисон занят продажей готовой одежды, то вполне естественно, что Агнесса Моррисон носит эти магазинные наряды.

Гамильтонов тревожила Десси, но что можно поделать, когда она твердят, что с ней все в порядке. Только признается, что побаливает в боку, и даже сильно, но эти острые приступы боли нечасты и не продолжительны.

Потом умер Самюэл, н мир Гамяльтонов раскололся, как тарелка. Сыновья, дочери и друзья копошились в осколках, пытаясь как-то склеить все заново.

Десси решила продать свое дело (продавать-то было почти и нечего) и вернуться на ранчо, к брату Тому. Лина и Оливия знали об атом, а Тому Десси написала. Но Уиллу, хмуро сидящему за столом в котлетной, ничего не сообщили. В нем кипел гнев; наконец Уилл смял в комок свою салфетку и встал.

— Забыл одну вещь, — сказал он Адаму. — Встретимся в поезде.

Пройдя проспектом полювартала, он вошел в заросший бирючиной палисадник, позвонил в дверь.

Десси сидела одна за обедом; она пошла открыть с салфеткой в руках.

— Да это Уилл! Здравствуй, — сказала она и подставила порозовевшую щеку для поцелуя. — Когда ты приехал?

— Я по делам, — ответил оя. — Уезжаю следующим поездом. Хочу поговорить с тобой.

Она провела его в свою кухоньку-столовую, уютную, с цветастыми обоями. Машинально налила ему чашку кофе, поставила перед ним сахарницу, молочник со сливками.

— С мамой виделся? — спросила Десси.

— Я, считай, с поезда на поезд, буркнул он и спросил: — Десси, это правда, что ты хочешь вернуться на ранчо?

— Подумываю.

— Я не хочу, чтобы ты туда уехала.

— Но почему же? — приулыбиулась она.

— Что в этом худого? Тому там одиноко.

— У тебя здесь неплохой бизнес, — сказал Уилл.

— У меня никакого уже не осталось, — ответила она. Я думала, тебе это известно.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — угрюмо повторил он.

— Приказание от старшего брата. Но объясни, почему Десси нельзя ехать? — В ее улыбке была грусть, но она постаралась вложить в свои слова немножечко бодрой насмешки.

— Там слишком тоскливо.

— Вдвоем нам будет не так тоскливо.

Уилл сердито подергал себя за усы, сказал резко:

— Том не в себе. Не надо тебе быть там вдвоем с ним.

— Он нездоров? Ему, значит, требуется помощь?

— Я не хотел говорить тебе… По-моему, Том так и не пришел в себя после отцовой смерти. Он стал странный.

Она улыбнулась любяще.

— Тебе, Уилл, всегда казалось, что он странный. Раз у него не лежит душа к бизнесу, значит, странный.

— Не о том сейчас речь. Он все время о чем-то думает. Молчит. Бродит ночью один по холмам. Я к нему ездил на ранчо. Он стихи там пишет… Весь стол устлан листками.

— А сам ты, Уилл, разве никогда не писал стихов?

— Никогда.

— А я писала. И весь стол был ими устлан.

— Я не хочу, чтоб ты уезжала.

— Позволь мне решать самой, — сказала Десси мягко. — Я утратила что-то свое. Хочу обрести его снова.

— Глупости это.

Десси встала, обошла стол, обняла Уилла.

— Милый брат, пожалуйста, позволь мне решать самой.

Уилл сердито высвободился из ее рук и ушел. Он еле поспел на поезд.

Том встретил Десси на вокзале в Кинг-Сити. Она увидела его в окно, он нетерпеливо оглядывал вагоны. Том приготовился к встрече: лицо тщательно выбрито и лоснится, как темное полированное дерево. Рыжие усы подстрижены. На Томе широкополая шляпа с плоским верхом, нарядная коричневая куртка с перламутровой пряжкой на поясе. Туфли блестят на полуденном солнце — ясно, что перед самым прибытием поезда Том прошелся по ним носовым платком. Крахмальный стоячий воротничок туго охватывает крепкую красную шею, голубой вязаный галстук заколот булавкой в форме подковы. Шершавые бурые руки сжаты, сцеплены вместе — Том борется с волнением.

Десси рьяно замахала ему рукой из окна, крикнула: «Я здесь, Том! Я здесь!», — хотя знала, что Том не расслышит за шумом и лязгом колес. Сошла на перрон — Том стоит спиной к ней, глядит куда-то во все глаза, ищет. Десси подошла к нему с улыбкой.

— Прошу прощенья, сударь, — сказала негромко. — Вы не видели здесь человека по имени Том Гамильтон?