когда мы сами готовили себе ужин и до глубокой ночи музицировали.

Мы поцеловали друг друга в щеку. Мне показалось, что Лили неодобрительно отнеслась к столь откровенному проявлению симпатии, а Дебби — наоборот. О чем говорила и ее смущенная улыбка, когда я отечески погладил ее по головке.

После того как девочки закончили накрывать на стол — прямо на кухне, по-домашнему, — я выложил свои дары. Они с восторгом развернули своих кукол. Подарки задали тему для разговора, который продолжался почти весь ужин.

Я делился с ними воспоминаниями об Ади-Шуме, которые все еще жили в моей душе и потому оставались такими яркими, такими живыми: больные, простоявшие в нескончаемой очереди целую ночь, а то и больше, чтобы показаться врачу подчас всего на несколько мгновений, — мы называли такие моментальные диагнозы «летучими». Загадочная группа альтруистов, пожертвовавших комфортом и благополучием на родине ради спасения несчастных жертв голода, засухи и гражданской войны. Более существенные эпизоды, навсегда изменившие мое отношение к жизни — в частности, породившие во мне комплекс вины за то, что я могу сидеть за таким вот столом.

Девочки были безукоризненно воспитаны, они не позволяли маме и пальцем двинуть, чтобы что-то подать на стол или, наоборот, убрать. Однако они настойчиво игнорировали призывы матери удалиться и заняться уроками. Эви пришлось сформулировать это в виде приказа:

— Так. Я полагаю, юные леди, вам следует сейчас откланяться и начать заниматься, иначе у вас не останется времени на телефонные разговоры.

Почувствовав реальную угрозу, обе нехотя удалились. При этом Дебби все тянула время и просила мать разрешить ей присутствовать, когда мы потом станем играть.

— А кто говорит, что мы собираемся играть? — в некотором смущении ответила Эви. — У Мэтью был длинный день. Дай человеку посидеть и спокойно отдохнуть.

Желая окончательно переменить тему разговора, она повернулась ко мне и поинтересовалась:

— В котором же часу ты обычно приходишь на работу?

Эта тема была для меня более безобидна.

— Вообще-то иногда я оттуда и вовсе не ухожу. Ночую в лаборатории.

То, что все считали моим недостатком, произвело неизгладимый эффект на юные души.

— Вы что же, вовсе спать не ложитесь? — выпучила глаза Лили.

— Ну почему же, обычно устраиваюсь ненадолго у себя на кушетке, — поспешил успокоить я.

— Наверное, поэтому вы и не женаты? — простодушно спросила Дебби.

Эви густо зарделась и вернула бразды правления в свои руки.

— Ну, все, хватит, юная леди. Ты свободна.

— Ладно. Надеюсь, еще увидимся.

— Умные дети пошли! — засмеялся я. Я бы и еще их как-нибудь похвалил, чтобы успокоить мать, но румянец со щек Эви уже сошел. — Как, интересно, Роджер без них обходится?

Ну, для него это не проблема, — ответила она с нескрываемым неудовольствием. — Мне кажется, он даже свои гастроли специально планирует так, чтобы девчонки не могли провести с ним каникулы. Точнее — с ними. Как ты, вероятно, уже заметил, я не слишком жалую Кармен. Поверишь ли, у нее трое собственных детей, которых она настойчиво не замечает. Но ты же знаешь артистов — особая публика!

— Эви, мне очень жаль, — сочувственно произнес я. — Это так несправедливо по отношению к тебе и дочерям! Ты ведь тоже достойна того, чтобы ездить на гастроли.

— Ну, вот девочки подрастут… Надо только чуть-чуть подождать. Давай лучше говорить о тебе. В медицине о твоих достижениях мы уже знаем. Теперь расскажи, чем ты занимаешься в музыке.

Идя в гости, я не питал иллюзий: было ясно, что эта тема рано или поздно возникнет. В конце концов, музыка была тем, что нас когда-то связывало. Языком нашего общения. Представьте себе, что разговаривают две рыбы — и ни словом не упоминают о воде.

Хотя я довольно много об этом размышлял, долгими часами придумывая, как я открою ей (как бы это назвать?) свою потерю интереса к музыке, я так и не сумел найти подходящих слов, чтобы выразить свое состояние. Да и как с позиции разума объяснить то, что со мной произошло? Душевная травма в результате ранения? Если верить одному психоаналитическому исследованию, такое бывает. Но верно ли это в моем случае?

А кроме того, могу ли я и дальше молчать о своих отношениях с Сильвией и о том следе, какой они оставили в моей душе? Именно они сделали меня таким, какой я есть теперь.

А если точнее, то каким я уже не являюсь.

Никогда прежде я никому этого не рассказывал. И только сейчас, открывая душу перед Эви, я начал в полной мере осознавать глубину душевной немоты, в какой я жил все эти годы.

Я также понял, что Эви — единственный человек во Вселенной, кому я могу открыться. И кто меня поймет.

Я начал с рассказа о том вечере в Крансе, когда я впервые не смог играть.

— Боже, Мэт, — сочувственно прошептала она. — Как это, должно быть, ужасно! Как ты это переносишь?

Сколько раз за прошедшие годы я сам задавал себе этот вопрос! Как я сумел пережить тот момент, когда понял, что музыка ушла?

Мы долго молчали. Потом Эви сказала:

— Бетховен — вот кого мне это напоминает. Но он, хоть и был глухой, мог сочинять! Написать «Оду к Радости» и слышать ее в голове! Ты, наверное, ощущаешь себя немым.

— Эви, пожалуйста, не надо преувеличивать. Я не гений. Мир без меня нисколько не обеднел.

Но ты обеднел! — Ее голос был исполнен такого сострадания, как если бы она пережила это вместе со мной.

Мы опять на несколько минут замолчали. Потом Эви серьезно посмотрела на меня и сказала:

— Расскажи мне все. Пожалуйста, Мэт, не бойся.

Мы проговорили до глубокой ночи. О Сильвии. О Париже. Об Африке. Об ее исчезновении из моей жизни.

Эви ничего не говорила. Только слушала.

Наконец, когда я закончил, она посмотрела на меня долгим взглядом и заключила:

— Ты все еще ее любишь.

— Не знаю. Но думаю, она живет в моем сердце.

— Постоянно?

— Нет, конечно. Время от времени. Например, когда я слышу музыкальную пьесу, которую когда-то играл для нее. Да нет, поверь, это уже пройденный этап. Так, одни воспоминания.

— А у меня другое мнение сложилось, — с тревогой в голосе возразила Эви. — Послушай, Мэтью, какого беса ты до сих пор чахнешь? Неужели ты думаешь, что она о тебе помнит?

— Не знаю, — увильнул я. Потом добавил: — Вряд ли. — И наконец признал: — Конечно, не помнит. Ни капельки.

— Надо думать! — сердито сказала Эви. — А музыка для тебя была все! Как ты мог позволить ей украсть у тебя саму жизнь?

На это у меня не было ответа. Но Эви не унималась:

— Перестань, Мэт. Я же твой старый друг. Посмотри мне в глаза и скажи, что можешь жить без музыки.

У меня недоставало мужества признать, что все как раз наоборот. Что я не могу без музыки. Или она уже и сама это поняла?

Эви взяла меня за руку и сказала, что то, что со мной случилось, — самое страшное, что только может произойти с человеком искусства.

Я напомнил ей, что я врач.

— От этого ты не перестаешь быть музыкантом! — с жаром возразила она.

— Спасибо, — шепотом сказал я. — Из твоих уст это дорогого стоит.

Она задумалась, а потом спросила:

— А ты с тех пор больше не пробовал? Ну, сыграть что-нибудь несложное, например, Менуэт соль-