Больше я никогда не видел ни того, ни другого. Отчасти мне их даже не хватало… По крайней мере – Джока. Стало, конечно, намного легче – не надо было все время быть начеку, и я мог позволить себе роскошь вымыться. Но очень надоело мерить клетку шагами одному.

Никаких иллюзий касательно этих двух типов я не испытывал. Наверное, нашлось бы больше трех миллиардов человек, с которыми делить заключение было бы много приятнее, чем с ними. Но, какие- никакие, они были люди. Тим казался опасно холодным, как нож гильотины. Но у Джона сохранились какие- то туманные представления о зле и добре, – иначе он не стал бы пытаться найти оправдание своим поступкам. Можно предположить, что он просто был безволен.

Но я вовсе не считаю, что понять – значит простить. Если встать на эту точку зрения, дойдешь до того, что начнешь распускать слюни над судьбой убийц, насильников и похитителей детей, забывая при этом об их жертвах. А это неправильно. Жалость у меня может вызвать судьба Крошки и других, попавших в ее положение, но никак не судьба тех преступников, чьими жертвами они становятся. Мне не хватало болтовни Джока, но существуй возможность топить подобных ему людей сразу же после рождения, я делал бы это собственными руками. А о Тиме и говорить нечего.

И если они попали в суп вурдалакам, мне, ей-богу, совсем их не жалко, даже если завтра меня ожидает та же судьба. Пожалуй, суп – это лучшее, что может из них выйти.

Мои бесплодные размышления прервал взрыв – резкий треск, похожий на удар бича, громовой раскат, а затем шипение, свидетельствующее о понижении давления.

– Какого черта! – вырвалось у меня. Затем я добавил: – Надеюсь, вахтенный знает свое дело, в противном случае нам всем конец.

На Плутоне, насколько я знал, кислорода нет. Во всяком случае, так утверждали астрономы, а я не испытывал желания проверять их утверждения на собственной шкуре. Уж не бомбят ли нас? Вот было бы здорово. Или это землетрясение?

Мысль о землетрясении – предположение отнюдь не праздное. Та статья в «Сайентифик Америкен» – о «лете» на Плутоне – предсказывала «острые изостатические колебания» по мере повышения температуры. В переводе на нормальный человеческий язык эта изящная фраза означает: «Держись за шляпы, крыша падает!»

После того, как я однажды попал в землетрясение близ Санта-Барбары, я на всю жизнь усвоил прописную истину, с которой калифорнийцы рождаются, а все остальные запоминают после первого урока: когда земля трясется, беги наружу!

Минуты две я проверял, набралось ли у меня достаточно адреналина, чтобы прыгнуть на восемнадцать футов вместо двенадцати. Оказалось, что нет. Но я продолжал заниматься этим еще полчаса, потому что больше делать было нечего, кроме как грызть ногти.

И тут я услышал свое имя:

– Кип! Кип, где ты?

– Крошка, – завопил я. – Сюда! Сюда!

Целую вечность длиной в три удара сердца стояла тишина.

– Кип?

– Да здесь я, внизу!

– Кип? Ты здесь, в этой яме?

– Да! Да! Ты что, не видишь меня? – Ее голова показалась в проеме потолка.

– Теперь вижу. Ой, Кип, как я рада!

– Так чего ж ты плачешь тогда? Я тоже рад.

– Я не плачу, – всхлипывала она. – Кип… Кип…

– Ты можешь вытащить меня отсюда?

Она осмотрела отверстие и сказала:

– Оставайся, где стоишь.

– Эй, не уходи! – Но она уже ушла.

Прошло две минуты, но мне они показались неделями. Наконец она вернулась с нейлоновой веревкой. Умница!

– Хватайся! – крикнула Крошка.

– Погоди секунду. Как она закреплена?

– Я тебя вытащу.

– Нет, не вытащишь. Наоборот, мы окажемся в этой дыре оба. Найди что-нибудь, за что можно ее зацепить.

– Я подниму тебя.

– Крепи веревку, тебе говорят! Живо!

Она снова исчезла, оставив конец веревки у меня в руках. Вскоре я услышал издалека:

– Готово!

– Проверка! – завопил я в ответ и повис на веревке всем телом. Она держала. – Лезу! – завопил я снова, что было мочи, и выскочил наверх вместе с «у».

Крошка бросилась ко мне, одной рукой обняла меня за плечи, сжимая при этом другой мадам Помпадур. Я стиснул ее в объятиях. Она стала еще меньше и тощее, чем раньше.

– О, Кип, было так ужасно!

Я потрепал ее по худеньким лопаткам.

– Знаю, знаю. Что будем делать? Где…

Я хотел спросить, где черволицые, но Крошка разразилась слезами.

– Кип, наверное, она погибла!

– Кто она? – спросил я, ничего не понимая, потому что содержимое моей головы превратилось в кашу.

Крошка казалась не менее изумленной, чем я.

– Как кто? Материня!

– Вот оно что! – На меня вдруг нахлынула печаль. – Ты точно знаешь? Она ведь говорила со мной до самой последней минуты, а я жив.

– Что ты несешь… А, да нет, Кип, я не про прошлый раз. Я про сейчас.

– Сейчас? Так она была здесь?

– Здесь, конечно, где же еще?

Вопрос, прямо скажем, неумный, учитывая масштабы Вселенной. Я-то давно уже решил, что Материни здесь нет, поскольку Джок ничего о ней не говорил. А я думаю, что Джок либо сказал бы, что она здесь, либо придумал какую-нибудь изощренную ложь из чистого удовольствия поврать. Но коль скоро он не делал ни того, ни другого, он просто не знал, кто она и где. Может, он вообще видел ее только раз – как горб на моем скафандре.

Я так был уверен в своей «логике», что очевидный факт до меня дошел не сразу.

– Крошка, – сказал я, задыхаясь, – у меня такое чувство, вроде я потерял собственную мать. Ты точно знаешь, что она погибла?

– Как будто, а не «вроде», – машинально поправила меня Крошка. – Нет, не точно, но она там, снаружи, так что…

– Постой-ка. Если она там, то она должна быть в скафандре.

– С тех пор, как уничтожили ее корабль, скафандра у нее вообще не осталось.

Я понимал все меньше и меньше.

– Как же они доставили ее сюда?

– Загерметизировали в камере и принесли. Что нам теперь делать, Кип?

На это у меня было несколько ответов, и все неправильные – я их уже обдумал во время заключения.