всегда чье-то тело в воде, которое стало неподвижным и усеянным чудесами и достопримечательностями. Или же это два слившихся тела - тела любовников.
Кем бы мы ни были - украшением мира или его стыдом, - наши тела тоже когда-нибудь станут островом. Отчасти они смягчатся, отчасти окаменеют, покроются растительностью, тенями, обзаведутся раз и навсегда собственными заливами и гротами - и вот тогда-то мы и обретем долгожданный рай, именно такой, каким его изображают на картинах. Мы поселимся на поверхности собственных тел, мы впервые окажемся на 'своей земле' - нагие, как насекомые, избавленные от забот и недомоганий, мы будем беспечно бродить по себе, плавать в себе, плясать над собой, водить хороводы в собственном небе, взбираться на свои вершины и обнимать друг друга в своих углублениях. Старик и девочка, тесно обнявшись, лежали на узкой кушетке в медленно темнеющей комнате. Девочка нарисовала пальцем в воздухе вензель. Старик взял со столика блюдце с крупно нарезанными ломтиками капустной кочерыжки.
- То, что любят зайчата, - сказала Красавица-Скромница.
- Да, зайчата, - сосредоточенно повторил Семен Фадеевич, съедая ломтик. Он ел Центр. Белую сердцевину Всего. По углам комнаты толстой парчой еще лежал медленно оседающий галлюциноз.
Внутри головы какой-то из подсобных 'духов галлюциноза' на прощание громко произнес смехотворным голосом:
Учитель был отпущен на волю. Он был свободен. Его 'переходный период' закончился. Настоящая старость, великолепная, здоровая, полноценная, цветущая, отныне вступила в свои права. Старик догадывался, что эта великолепная старость, возможно, будет вечной. Кажется, он стал Бессмертным.
'Я рад, что мне нашлось скромное местечко в даосском пантеоне', - подумал старичок, с детской жадностью целуя полудетский сосок Красавицы. Затем, несколько неожиданно для самого себя, он прочел ей на память стихотворение, которое он написал когда-то в молодости, еще в шестидесятые годы, находясь под влиянием Мандельштама и влюбленности. Собственный голос показался ему малознакомым, отдаленно напоминающим квакающий голосок Корнея Чуковского. Но строки стихотворения, когда-то осужденного им как беспомощное, теперь казались прекрасными и многозначительными, пропитанными бесконечной любовью:
Инструкция по пользованию Биноклем и Моноклем
Рассказ 'Бинокль и Монокль' состоит из трех частей - 'Бинокля и Монокля I' и 'Бинокля и Монокля II', а также соединяющего их 'Комментария'. В целом это литературное произведение изображает 'совокупление', 'стыковку' двух инструментов. Монокль входит (встраивается) в одну из 'труб' бинокля, тем самым делая его оптику асимметричной, расфокусированной. 'Комментарий', соединяющий обе 'оптические трубы', представляет собой своего рода колесико настройки бинокля. Однако, вращая это колесико (то есть пользуясь теми приемами интерпретации, которые даны 'Комментарием'), можно настроить только первую, 'неиспорченную' моноклем, трубу бинокля. Поскольку во второй трубе ('Бинокль и Монокль II') уже находится монокль-диверсант (расслоившийся на 'шесть моноклей', отражающих шесть внутренних линз бинокля), оказывается невозможным получить 'цельную картину', 'цельное изображение'. Психоделика второй части является здесь следствием наслоения двух типов оптики.
Тем не менее этим монструозным инструментом все же можно пользоваться.
Предатель Ада
