придавленных тысячетонными мраморными плитами. Крики полинезийцев, обработанные в духе лондонского этно-транса, незаметно перетекли в веселые мелодии диско, и вдруг, совершенно неожиданно, прорезался и зазвучал в полную свою силу мотив 'Вставай, страна огромная!'
Ребята зааплодировали. Однако аплодисменты мгновенно оборвались, перекрытые следующим эффектом: в центре розового экрана обозначился интерактивный облик эсэсовца. Виден был только торс, медленно вращающийся, поворачивающийся к зрителям неотвратимо, как башня танка. Торс увенчивала небольшая головка в фуражке. Монокль в правом глазу испускал острый 'диснеевский' блик через равномерные промежутки времени. Эсэсовец был в черной униформе, которая представляла из себя кусок темного звездного неба с созвездием Плеяд. На околыше фуражки сохранен был маленький череп - крошечная адамова головка, похожая на обсосанный леденец. Торс отделился от экрана и повис в пространстве, медленно вращаясь, посреди комнаты. Сенди включил эмпти-эйджевский хит 'Ich liebe disch, RussLand!', сквозь хоралы которого проступала электронная версия 'Войны священной'.
Анимация была, конечно, примитивная. Особенно плохо проработано было лицо: черты Кранаха настолько оказались слабы, что постоянно исчезали.
'Пора поговорить с директором о новой технике, - подумал Юрков. На этих допотопных машинах ребята не могут развернуться'.
В центре лимонного экрана возник образ Дунаева. Его лицо было колла ным способом заимствовано из старого голливудского фильма 'Бен Гур' собственно, это и было лицо самого Бен Гура, однако глаз видно не было, поскольку прямо из них вырастал бинокль.
Начался поединок. Он разворачивался как бы в небесах (появились довольно плохо сделанные облака) над 'бильярдным столом', на котором происходила высадка союзников в Нормандии. Высадка союзников была старой анимационной работой Ну Погоди, которую он все время усовершенствовал. Это была действительно отличная анимация знаменитых хроникальных кадров.
Трехмерные солдаты союзников бежали по воде и падали в воду, реяли белые пузыри парашютов, вздымались взрывы: можно было разглядеть каждый камень, выброшенный взрывной волной в воздух… Непонятно, правда, было, почему Ну Погоди вставил этот эпизод в данном случае. Поскольку 'Высадку союзников' все видели уже много раз, на 'бильярд' вообще никто не смотрел: все внимание было сосредоточено на поединке Кранаха и Дунаева.
Кранах стал посылать моноклем белые молнии, стараясь задеть чувствительные стекла вражеского бинокля. Дунаев ловко уворачивался, он был довольно мобилен. При этом он постепенно увеличивал размеры бинокля, надвигаясь на Кранаха двумя тяжелыми, вытаращенными трубами. В тех случаях, когда Кранаху все-таки удавалось задеть Дунаева молнией, тот весь передергивался, его амебообразное тело содрогалось, становилось более вялым и бледным в оттенках, а трубы резко сокращались в размерах, словно два фаллоса, растерявших свое возбуждение в результате испуга. Зато Дунаев обладал способностями к быстрой регенерации - оправившись от удара, он стремительно бил Кранаха трубами, причем заветной целью его ударов был, конечно же, монокль. Иногда он попадал по черепу на фуражке Кранаха, и в те секунды череп издавал краткий Крик, скорее напоминающий птичий крик ликования, нежели крик боли или скорби. Не сразу Юрков понял, что это растянутое на птичий манер слово 'пизда'. Прежде чем умолкнуть, череп открывал аккуратный ротик и забавно щелкал зубками.
Чаще всего Дунаев таранил своими трубами торс эсэсовца - кусок ночного неба, свернутый наподобие рулона. После каждого сильного удара от этого торса отщеплялся кусочек - черная тростинка или кляксочка - и этот кусочек, словно кусочек сажи, словно черная снежинка, танцуя и кружась, опускался на поле боя, где все бежали и падали смазанные фигурки союзников.
Постепенно берег Нормандии покрывался этим черным снегом, и все хуже было видно солдат, взрывы, каски, тени… Если падала звезда, из тела Кранаха вниз, в нормандский хаос, то сверху, на специальном экранчике, имевшем вид извивающегося в небе картуша, зажигались слова One Wish, что, видимо, должно было означать, что зрители могут загадывать желания. Однако желания загадывали не только зрители - загадывал желание и Дунаев. Поэтому падение звезды было особо опасно для Кранаха, ибо у интерактивного Дунаева всегда оказывалось только одно желание - нанести новый мощный удар по врагу, после чего эсэсовец, как правило, терял значительный фрагмент своего тела.
Кранах таял быстро, на глазах становясь отчетливой, черной буквой К. Юркова порадовало внимание, с которым ребята изучили план первитиновых галлюцинаций фон Кранаха. Дунаев ударил по К, отбил обе короткие черточки. Они упали как крылья черной стрекозы. Осталась лишь одна вертикальная черточка, увенчанная условной эсэсовской фуражкой и снабженная моноклем. Похоже было на могильный столбик, затерянный среди снегов, на котором висит фуражка убитого фашиста, - такие столбики изображались на советских карикатурах и плакатах времен войн. Бессмертные шедевры Кук-рыниксов, Моора, Дени, Бор. Ефимова! Дунаев, однако, вскоре сбил фуражку - она упала и растаяла в темнеющем ландшафте Нормандии. На прощанье череп четырехкратно прокричал 'Пиииииззззда!'
Однако и для Дунаева поединок не проходил безболезненно. Молнии, посылаемые ловким и коварным моноклем Кранаха, все чаще врезались в его аморфное тело, делая его все более бледным, рыхлым, неповоротливым, бесцветным. Наконец после целой серии трассирующих молний, стилизованных под сверкающие залпы зенитных орудий, Дунаев атонально сжался и растаял. Его исчезновение сопровождалось звуком, напоминающим водянистый глоток, с каким старый унитаз поглощает очередную порцию испражнений. Дунаева словно бы спустили в невидимую канализацию.
Напоследок он все-таки ударил еще раз по врагу - последняя черточка Кранаха стала точкой, затем стала меньше точки, ушла в растры боковых экранчиков, затерялась, истаяла.
Бинокль и монокль остались в 'небе' одни, без своих носителей, как и полагалось по программе, заданной комментарием Ануфриева и Пеп-перштейна.
Поединок продолжался. Тактика противников, однако, изменилась: борьба стала более отвлеченной, рафинированной, более соответствующей оптическому предназначению этих предметов. Исчезли тупые удары, молнии, толчки. Движения дуэлянтов сделались плавными, парящими, напоминающими танец. Вращаясь по своим переплетающимся орбитам, они становились то больше, то меньше, и их боевое искусство сводилось теперь к стремлению показать своего противника сквозь себя, сквозь собственную оптику. То разрастался монокль, занимая своим простым стеклянистым телом все небо сражения. Он как бы брал все в круглую рамку, и сквозь него зрители видели бинокль в обликах унизитель-ных.смешных, нелепых и монструозных: то как две слипшиеся сладкие палочки (заимствованные с непристойной рекламы Twix), то как грязного двухголового льва, то в виде обоссанного двугорбого верблюда… Изображения были нарочито карикатурные, лоснящиеся, усеянные мелкими, оскорбительными деталями.
Но когда упрощенный космос поворачивался к зрителям другой стороной, они имели возможность созерцать монокль сквозь две трубы бинокля. Это были, собственно, уже два кружочка, похожие на две луны, робко нарисованные тушью - ничтожные, ненужные…
Юрков догадывался, что произойдет дальше. Предметы постепенно сблизятся, приступят к совокуплению, к соитию. Монокль встроится в одну из труб бинокля в качестве дополнительной линзы. Он будет съеден, утратит свою самостоятельность. Но, с другой стороны, станет оптическим диверсантом, навеки испортив бинокль собой. В конце концов 'зрение' бинокля окончательно утратит фокус, сделается уже не раздвоенным, а расстроенным зрением - плывущим, дробящимся, салатообразным, быть может, фасеточным, как зрение мух или пчел.
Семен Фадеевич смотрел на все это не очень внимательно. Его всегда раздражало качество изображения, характерное для компьютерной анимации, где вещи сотканы словно из наслоений цветного студня. В них есть что-то мыльное. Бестелесная слизь… Оранжевая слякоть - как сказал Пастернак. К тому же его по-прежнему мучили две страсти, плохо согласующиеся друг с другом, - ностальгия и похоть. Он вспоминал давние занятия литературного кружка, без всей этой технологии, но зато какие были тогда горячие, бесконечные споры о литературе! Бесконечные, увлеченные, иногда наивные, но… Что-то в них было такое, что заставляло вспоминать их снова и снова. Ему вспомнилась горячая дискуссия о поэме 'Видевший Ленина'. Когда это было? Где-то в начале восьмидесятых. Какой был увлекательный спор об образе Двухтысячного Года, о лицах и телах времен! Вот этот год уже позади. И во многом ребята тогда были правы. Их предчувствия… Где теперь те дети? Давно стали взрослыми. Один расстрелян. Есаулов - так, кажется, его звали. Он убил нескольких учителей во время учительского собрания. Говорят, он хотел стать поэтом, но у него не было дара, и отчаяние толкнуло его на этот поступок. Жестокий поступок,
