педагога, которому принято было симпатизировать.
Юрков поставил портфель на учительский стол, щелкнул замком. И извлек из глубины портфеля два предмета - один простой, другой несколько более сложный и тяжеловесный - круглую вогнутую стекляшку и тяжелый полевой бинокль времен Великой Отечественной войны, в черном кирзовом футляре. Эти предметы он торжественно поместил в центр своего учительского стола, на всеобщее обозрение. Затем он подошел к школьной доске, взял кусочек мела и размашисто написал крупными, четкими, округлыми буквами (он любил эффектно начинать свои уроки):
Класс зашумел. Девчонки, которых было большинство, залились румянцем и захихикали. Мальчишки загоготали. Юрков поднял плоскую, белую ладонь, призывая к тишине, и начал говорить:
- Это рифмованное изречение я сегодня утром увидел нацарапанным на стене своего подъезда, среди других многочисленных сграфитти. Поскольку я направлялся сюда, к вам, и, конечно, внутренне готовился к нашему с вами разговору, я решился самонадеянно переместить этот афоризм с того места, которое отвела ему наша культура, - украсть ее из подъезда, где, как в пещере Платона, вечно царит полумрак, снять с мягких штукатурных поверхностей анонимного дискурса, которые столь податливы, столь готовы к тому, чтобы покрыться всевозможными татуировками. Я решился украсть эту мудрость и переместить ее в место, для нее непригодное - на черную доску, занимающую положение 'царских врат' в нашей с вами часовне знания. Осуществив этот перенос, я осуществил своего рода инструментальную инверсию: то, что предназначено культурой к выцарапыванию на меловой мягкой поверхности с помощью ножа, теперь написано мягким мелом на твердой черной доске, с которой все написанное вскоре стирается. Знания легко приходят и легко уходят, уступая место другим знаниям - новейшим, усовершенствованным. Но фольклорные 'понимания' желают быть врезаны в кожу вещей. У них нет истории, поэтому они въедаются в поверхность предметов. Как видите, я хочу еще раз обратить ваше внимание на материальность означающих, чьим означаемым является контекст как таковой. Все вы, я полагаю, прочли текст 'Бинокля и монокля', о чем я просил вас накануне, поскольку сегодня - как вы помните - мы собирались побеседовать об этом тексте Ануфриева и Пепперштейна. Основным содержанием этого текста как раз и является описание простейшей инструментальной инверсии, вроде той, которую я только что вам попытался продемонстрировать - инверсии, которая становится возможной благодаря грубой материальности означающих. Конечно же, мы не только побеседуем об этом, но и поработаем с компьютерными программами, созданными нашими гениями- аниматорами - Таней и Герой.
Юрков сделал вежливый полупоклон в сторону парты, за которой сидели Гера Соков по прозвищу Ну Погоди и Таня Ластова по прозвищу Лапочка.
- Компьютерная анимация делает видимыми те тавтологии, которые составляют основу любой семантизации. Сам по себе смысл не может быть формой, хотя нередко и является нам в 'форме смысла', зато идеальной формой является тавтологическое высказывание, например: 'смысл - это смысл'.
Сказать 'смысл это смысл' - почти то же самое, что назвать компьютер его тайным именем. Тайное имя компьютера, самое тайное и самое явное из его имен, не есть 'сезам', оно ничего не открывает, оно, наоборот, все закрывает. Это имя - Отключается, точно так же как тайное имя человека - Смертен. Изречение, которое я написал на доске, представляет собой, как видите, своего рода народную рекламу фелляции, восхваляющую вкусовые качества пениса. Кстати, рифма 'секс - кекс' использовалась Ануфриевым и Пепперштейном в лирике 80-х годов. Вот, например, четверостишие из цикла 'Гитлер':
В одном из центральных 'переходных' эпизодов 'Бинокля и монокля' Кранах засыпает на школьной скамье, на которой - прямо возле его спящего лица - высечено 'Катя сосет хуй'. Эта сцена напоминает кинозаставку, так называемый 'шарик', уводящий изображение во тьму слепого кадра. В старых фильмах такие угасания расчленяют действие на 'главы'. Заснув, Кранах впервые видит во сне Дунаева, который, перед тем как нанести ему удар биноклем, называет его 'хуесосом'. В своем автокомментарии авторы говорят о мазохизме фон Кранаха.
Из чего можно вывести и вменяемый ему в инвективном ключе пассивный гомосексуализм. Мы видим, что здесь царствует тюремно-криминальная риторика, впрочем, официально легитимированная в русско- советском контексте - достаточно вспомнить Хрущева, обзывавшего художников-модернистов 'пидорасами'. В автокомментарии говорится о поучающем, 'педагогическом' ударе. Само по себе это еще не упраздняет агрессивные, садистические мотивации удара, пусть даже его содержание - поучение. Вспомним такие выражения, как 'проучить', 'преподнести урок' - выражения, в которых акт агрессии и акт передачи знания тождественны друг другу. Цитата из Каста-неды, приводимая авторами, вполне иллюстрирует разрыв между научением и агрессивностью, предлагающей себя в качестве 'энергии научения'. Удар, наносимый доном Хуаном, должен быть нанесен по 'точке сборки', которая находится вне тела, в ауре 'светящегося яйца'. И тем не менее дон Хуан наносит брутальный удар прямо по спине ученика. Это 'педагогическая комедия', состоящая из пинков и размазанных по лицам духовных тортов, разыгрывается как бы двумя ключевыми 'оперными' героями европейской культуры - 'доном Хуаном' и 'доном Карлосом', заброшенными в экзотику мексиканской деревни, в L'exotisme colonial психоделической апологетики.
Следовательская деятельность Кранаха (за исключением допроса в Витебске) разворачивается в педагогических пространствах - Управление полевой полиции, где он работает, размешается в бывшей гимназии. Разделы школьного знания распространятся затем на работу 'учителей'-гестаповцев, 'наследующих' школе. Заплечных дел мастера называют 'Анатом' и помещают его в кабинет анатомии. Кранах, занимающий кабинет химии, заключен в рамки таблицы Менделеева, само имя которого говорит о том, что его таблица суть мандала.
Многократно отмечалось, что портрет Менделеева играет одну из ключевых ролей в романе Ануфриева и Пепперштейна 'Мифогенная любовь каст' - это изображение одного из богоподобных бородачей, одного из 'дедов-рекреаторов мира'. Как пишут и сами авторы в многочисленных автокомментариях, портрет Менделеева отсылает к иконописному канону 'Ветхий Деньми' или же 'Ты еси иерей по чину Мельхиседекову' - этот канон был запрещен Стоглавым собором, а затем лично Петром Первым, поскольку он, в скрытой форме, нарушал табу на изображения Бога-Отца. В одном из эпизодов 'Мифогенной любви' Дунаев пользуется портретом Менделеева - этой чтимой и запретной иконой - как оружием, разбивая углом портрета кощеево яйцо.
Единственный из проведенных Кранахом допросов, на котором мы, как читатели, присутствуем, осуществляется в контексте химической (наркотической) инспирации. Кстати, мне хотелось бы обратить ваше внимание на то, что кабинет, в котором мы с вами сейчас находимся - кабинет литературы и русского языка, - в силу всевластного совпадения действительно находится между кабинетами анатомии и химии.
В классе радостно засмеялись этому остроумному наблюдению. Ученики слушали Юркова внимательно - он был опытным педагогом и лектором, умел, что называется, 'держать' аудиторию.
- Да, друзья, изволите видеть: мы зажаты между анатомией и химией между Хенигом и Кранахом.
