нагрудник и видавший виды шлем. Перебросил щит за спину, сжал в руке копье и двинулся вслед за Талиесином в глубь острова.

— Ты знаешь, где мы, господин? — воззвал Эахерн.

— Более-менее, — заверил я. Впереди, сквозь завесу дождя, я различал гряду холмов. — Обойдем их с юга — и мы в Дун Карике.

— Пойдем под знаменем, господин? — спросил Эахерн. Вместо моего звездного стяга мы привезли с собой знамя Гвидра: думнонийский дракон обвивался на нем вокруг Артурова медведя. Но я решил, незачем его разворачивать. Хлопающее на ветру полотнище изрядно мешает передвижению, и, кроме того, одиннадцать копейщиков под великолепным боевым стягом — зрелище скорее нелепое, нежели внушительное. Так что я решил подождать, пока к нашему маленькому отряду не присоединятся люди Иссы, а тогда уже торжественно развернуть знамя на длинном древке.

Мы отыскали тропку через дюны и вышли по ней через заросли колючего терновника и орешника к жалкой деревушке из шести хижин. При виде нас люди разбежались, осталась лишь согбенная, хромая старуха. Не в силах последовать за прочими, она осела на землю и вызывающе плюнула при нашем приближении.

— Здесь вам взять нечего, — прокаркала она, — ничегошеньки у нас нет, кроме разве навозных куч. Навозные кучи и голод, благородные господа, вот и все, чем мы богаты.

Я опустился на траву рядом с нею.

— Нам ничего не нужно, — заверил я, — только вести.

— Вести? — Само это слово было ей внове.

— Ты знаешь, кто твой король? — мягко спросил ее я.

— Утер, господин, — сообщила она. — Высокий, могучий. Точно бог!

Ясно было, что никакими новостями в деревушке мы не разживемся, во всяком случае осмысленными. Мы пошли дальше, останавливаясь только того ради, чтобы подкрепиться хлебом и сушеным мясом из своих походных запасов. Я был в своей собственной стране, однако не мог избавиться от странного ощущения — словно иду по вражьей земле, — и я выбранил себя за то, что прислушался к туманным предостережениям Талиесина. И все же я по-прежнему держался тайных лесных троп и с наступлением вечера увел маленький отряд через буковый лесок повыше в холмы: оттуда мы бы заметили чужих копейщиков, буде они случатся поблизости. Вокруг не обнаружилось ни души. Далеко на юге случайный луч заходящего солнца пронзил облачную гряду и коснулся Тора на Инис Видрине — и вершина сверкнула яркой зеленью.

Костра мы разводить не стали. Просто улеглись и заснули под буками, а поутру проснулись иззябшие и закоченелые. Мы зашагали на восток, хоронясь под голыми деревьями, а внизу, под нами, среди вязкой грязи полей мужчины пахали, с трудом прокладывая борозду за бороздой, женщины сеяли, а детишки с визгом бегали взад-вперед, отпугивая птиц от драгоценного зерна.

— Я так в Ирландии развлекался, — сказал Эахерн. — Почитай что все детство птиц гонял.

— Да приколотил бы ворону к плугу, вот и вся недолга, — подсказал кто-то из копейщиков.

— Или вот еще хороший способ: повесить по вороне на каждом дереве близ поля, — предложил второй.

— Помочь не поможет, зато на душе приятно, — вклинился третий.

Мы шли по узкой тропке между высокими изгородями. Кусты и деревья еще не оделись листвой, и гнезда маячили на виду; сороки и сойки деловито воровали яйца и при нашем приближении поднимали протестующий ор.

— Местные небось уже поняли, что мы здесь, господин, — промолвил Эахерн. — Пусть нас и не видно, да скрываться толку нет: сойки вопят так, что разве глухой не услышит.

— Это не важно, — отозвался я. Я сам не понимал, зачем так стараюсь остаться незамеченным, разве что потому, что нас было мало, а я, как большинство воинов, привык полагаться на численное превосходство и знал, что почувствую себя куда уютнее, как только к нам присоединятся остальные мои люди. А до тех пор мы станем хорониться в лесах и рощах; впрочем, ближе к полудню мы поневоле вышли из-под деревьев на открытые поля, что простирались до Фосс-Уэй. На лугах выплясывали зайцы, в небесах пели жаворонки. Мы не встретили ни души, хотя, конечно же, селяне нас увидели, и, разумеется, вести о нашем появлении стремительно облетели округу. Вооруженные люди — всегда повод для тревоги, и я велел нескольким моим людям выставить щиты вперед, так, чтобы по гербам местные поняли: мы — друзья. Лишь когда мы пересекли римскую дорогу и приблизились к Дун Карику, я вновь завидел человека — женщину. Мы были еще довольно далеко, и разглядеть звезды на щитах она не могла, так что она убежала в лес за деревней и спряталась среди деревьев.

— Люди напуганы, — сказал я Эахерну.

— Видать, прослышали, что Мордред при смерти, — сплюнул он, — и боятся, чем дело обернется; нет бы порадоваться, что ублюдок того гляди издохнет. — В пору Мордредова детства Эахерн входил в его стражу, в результате ирландский копейщик возненавидел короля ярой ненавистью. Мне Эахерн пришелся куда как по сердцу. Умом он не блистал, зато упорства, верности и стойкости ему было не занимать. — Небось думают, грядет война, господин, — предположил он.

Мы перешли вброд речушку под Дун Кариком, обогнули дома и ступили на крутую тропу, уводящую к частоколу вокруг холма. Царила тишина. Даже собаки на деревенской улице не лаяли. Пугало и другое: у частокола не выставили часовых.

— Иссы здесь нет, — проговорил я, тронув рукоять Хьюэлбейна. Отсутствию Иссы как таковому удивляться не приходилось: он проводил немало времени в разъездах по Думнонии, но я очень сомневался, что Исса оставил бы Дун Карик без охраны. Я глянул в сторону деревни: все двери крепко заперты. Над крышами не курится дым, даже кузня словно вымерла.

— Ни одной собаки на холме, — зловеще отметил Эахерн. Обычно в усадьбе Дун Карика ошивалась целая свора псов, и теперь они уже радостно мчались бы с холма нам навстречу. Вместо того с крыши хрипло каркали вороны, им откликались собратья с частокола. Одна птица вспорхнула со двора с длинным, красным, жирным ошметком в клюве.

По пути на холм никто из нас не произнес ни слова. Безмолвие стало первым предвестием ужаса, затем объявились вороны, а на полпути вверх по холму мы почуяли кисло-сладкий запах смерти, от которого першит в горле, и смрад этот убедительнее, нежели тишина, и красноречивее воронов предупредил нас о том, что ждет за открытыми вратами. А ждала нас смерть, и ничего кроме смерти. Дун Карик превратился в могильник. Трупы мужчин и женщин в беспорядке валялись во дворе и загромождали дом. Сорок шесть мертвецов, все без голов. Земля насквозь пропиталась кровью. Дом был разграблен, все корзины и сундуки перевернуты, стойла опустели. Убили даже собак: им хотя бы головы сохранили. Никого живого не осталось на холме, разве что кошки и вороны, да и те в страхе от нас шарахались.

Я шел сквозь весь этот ужас, словно в тумане. Лишь спустя несколько мгновений я осознал, что среди убитых было только десятеро молодых воинов. Верно, часовые, выставленные Иссой; а остальные трупы — это родные и близкие его людей. Был там и Пирлиг — бедняга Пирлиг, он остался в Дун Карике, потому что знал: не ему соперничать с Талиесином, — но теперь он лежал мертвым, и его белые одежды пропитались кровью, а его руки арфиста покрылись глубокими ранами — это он пытался загородиться от ударов меча. Иссы тут не было, и Скарах, его жены, тоже, — молодых женщин в этом склепе не осталось, равно как и детей. Их, верно, увели в рабство и на забаву, а тех, что постарше, перебили заодно с младенцами и стражей, а головы их забрали как трофеи. Резня произошла недавно, ибо тела еще не распухли и не начали гнить. В крови ползали мухи, но в зияющих ранах, оставленных копьями и мечами, еще не завелись личинки.

Я отметил, что ворота сорвали с петель, но ничто не наводило на мысль о сражении, и я заподозрил, что убийц, учинивших побоище, пригласили в дом как гостей.

— Кто это сделал, господин? — спросил один из моих копейщиков.

— Мордред, — удрученно проговорил я.

— Но Мордред мертв! Или при смерти!

— Он обманул нас, — сказал я, ибо другого объяснения придумать не мог. Талиесин предупреждал меня — и я боялся, что бард был прав. Мордред умирать и не собирался; напротив, он возвратился и обрушил военный отряд на свою собственную страну. Он, верно, распустил слухи о своей скорой смерти, чтобы люди почувствовали себя в безопасности, а сам между тем планировал вернуться и перебить всех