сумасшедший влетал в дом.

- И вряд ли догадывался, что покойнички позже станут объектом твоего профессионального интереса.

- Когда я бежал, я как бы слышал за собой чужое дыхание - будто за мной кто-то гонится. Это, кстати, гоголевское чувство. У него в повести 'Старосветские помещики' возникает ощущение, что героев кто-то зовет. Кто? Такие вещи не формулируются в словах. Такими вещами нельзя шутить. Как и нельзя шутить с Гоголем. Если ты думаешь, что все про него знаешь, он неминуемо щелкнет тебя по носу.

- А ты получал от Гоголя?

- В Польше я ставил 'Мертвые души'. Собственную инсценировку, которую сочинил из пяти вариантов булгаковской, я заранее отправил для перевода. Потом приехал в Краков. На первую репетицию собрались артисты - человек двадцать, и я рассказывал им про Гоголя, про черта и про взаимоотношения с нечистой силой - в общем, сказал много умных слов. И вот артисты начинают читать переведенную инсценировку, и у меня в прямом смысле встают волосы на голове. Я слышу совершенно другой, ничего не имеющий общего с моим вариант. И в этот же момент явственно слышу какой-то смешок в ухе.

- По-моему, ты доигрался в мистику.

- Клянусь - смешок был: 'Ну, все ты знаешь про меня? Давай выпутывайся'. Я был в ужасе. Короче, после разборок оказалось, что переводчик потерял мой вариант и, не переговорив со мной, перевел классическую версию Булгакова и выдал за мою. Вот и вся история. Но это соединение моей самоуверенности с моим рассказом о Гоголе и черте - явный щелчок по носу. От кого только? От Гоголя или от черта? А может, от того и другого? В общем, меня всего зачеркнули, со всеми моими знаниями.

- Ну а поблагодарить Гоголь может?

- Когда ты относишься к нему честно, искренне, то он благодарит просто результатом работы. Он всегда мне покровительствовал, начиная с дипломного спектакля 'Нос', и тогда, когда я ставил 'Ревизора', 'Женитьбу', 'Мертвые души'. Интересный автор, но его надо чувствовать.

Между прочим, Гоголь - первый писатель, которого я прочитал в детстве. Это были 'Вечера на хуторе близ Диканьки'. И знаешь, я смертельно боялся читать 'Вия' и листал книгу так, чтобы он не дай Бог мне не попался. Но 'Вий' нахально лез на глаза. Какая-то тут есть предопределенность, хотя, повторяю, с ним опасно что-то утверждать.

- Мне уже страшно. Вот интересно, где воспитывают исследователей мистики? Насколько я знаю, ты выпускник Щукинского училища, которое ничем подобным не интересуется.

- Во мне вообще очень много намешано. Вот я окончил 'Щуку', был лауреатом, именным стипендиатом. Но в Вахтанговском театре ничего не поставил - не дали. Пять театров предложили работу, я же выбрал 'Современник'. Мне понравилось, как со мной разговаривали Волчек и Табаков. 'Тебе надо работать, надо себя пробовать', - говорили они, а не туманное 'поживем, увидим'. Мне сразу дали пьесу 'Валентин и Валентина'; и я тут же попал в соревнование, так как эту же пьесу Рощина взял Ефремов для МХАТа.

- Судя по лому, который был в начале семидесятых в 'Современнике' на 'Валентина и Валентину', ты выиграл у старшего товарища.

- В результате - да. Когда маленькую дочку драматурга спросили, какой спектакль ей больше нравится, она ответила: в 'Современнике' - и объяснила: 'Там все молодые'.

- Подумать только: ты в семидесятых годах сделал самый потрясающий спектакль о любви, но вместо того чтобы развивать успех, зачем-то ушел в исследование потустороннего мира, интересного не столь широкой аудитории.

- Мне было двадцать четыре года, Косте Райкину - исполнителю роли Валентина - вообще двадцать. Что я мог ставить тогда, как не спектакль протеста поколения. Спектакль принимали несколько раз. И как сейчас помню, когда Костя выглядывал из-за лифтовых дверей (такая была декорация Боровского), какой-то начальник от культуры наклонялся ко мне и шептал: 'А Райкин-то в клетке'. Но это было давно. С тех пор я пережил 'Современник', встречу с польским театром и его реформатором Ежи Гротовским. Сейчас же меня интересует эстетически другой театр - театр вне текста, вне слов.

- Интересно, такие смелые ребята, которые не боятся лезть в запретное, как правило, из отличников или из хулиганов?

- Я был всегда хулиганом. Ты что, в восемнадцать лет меня чуть не посадили. Три года условно дали.

- ??? Ничего себе подробности...

- Я был шпана. Родители разошлись, когда мне три года было. Воспитывали меня дедушка с бабушкой. В двенадцать-тринадцать лет я был уже предоставлен самому себе. Учился средне, но занимался рисованием и даже поступил в художественное училище Девятьсот пятого года. Но не закончил его: меня завлекли уличные интересы, я перестал учиться. С Миус мы ходили драться в Каретный переулок и в Косой, где, между прочим, жили либо авторитеты, либо те, кто освободился из лагерей. Сталкивались в саду 'Эрмитаж', в ход шли ножи, кастеты. Меня ценили в шпанской среде за мозги, я мог просчитать ситуацию вперед. К тому же я занимался боксом...

- Я всегда говорила, что режиссеру нужны крепкие кулаки.

- В общем, все закончилось тем, что за драку с ограблением (грабил не я, другие ребята, но все равно выходила групповуха) мне светило три года. Суд. Следствие. Мать плачет за спиной. Меня берет на поруки Восьмая контора Мосгаза, где я работал слесарем-газовиком, после того как меня выперли из училища. И представляешь, суровые мужики проголосовали 'за'. Одно дело, когда ты с ними водку пьешь, другое - когда они спасают. Я плакал. Меня спасли порука слесарей и то, что я был несовершеннолетним.

Эта история меня шарахнула по башке, и я понял, куда могут привести шпанские игры. Стал сидеть дома, читать книжки, а потом попал в театральную студию. В Доме культуры имени Зуева друзья, которые знали, что я рисую, попросили помочь оформить спектакль. Как художник я оформил один, потом другой. Потом стал посещать актерские занятия - и заболел театром. Но актером, я уже тогда понял, мне неинтересно быть. Мне интересно сочинять спектакли.

- А позже ты не встречался со старыми друзьями, с кем сидел на скамье подсудимых?

- А как же! Встречал своих подельников. Один неожиданно появился в 'Современнике' на служебном входе и сказал:

- К вам тут бундесa приедут...

- Кто-кто? - не понял я.

- Ну немцы, забыл? Иконы не нужны?

Какие бундеса, к черту? Я живу другой жизнью, и вдруг всплывает прошлое.

- Ты его стесняешься?

- Нет. Я вот иногда наезжаю на своего старшего сына - 'ты такой-сякой...' и тому подобное, и тут же вспоминаю себя: 'Если бы он видел меня, оторву, тогда....' Я был другой - мне нравилось ощущение силы, стаи.

- Насколько я понимаю, профессия режиссера позволяет все это почувствовать, особенно силу. Теперь понятно, откуда у тебя же-сткость, закрытость, которая пугает и настораживает многих.

- Внешность, она обманчива, особенно восточная. Эта непроницаемая маска на самом деле мне часто мешала.

- Вот, кстати, о Востоке, точнее - о Японии. Расскажи о своих японских корнях.

- В японском посольстве в двадцатые годы моя бабушка работала машинисткой. А дед - каким-то советником. У них случился роман. Она родила девочку, мою мать. Дед предлагал ей уехать с ним в Японию, она отказалась, думаю, тут не обошлось без 'органов'. Короче, она осталась и вышла замуж за моего русского деда, которого я обожал. Японский дед продолжал писать, звал бабушку, но после тридцать пятого года всякая переписка закончилась. Сейчас мне японцы из посольства предлагают разыскать родственников. Но я не понимаю, что я им могу сказать? И не знаю, будут ли они рады тому, что у них объявился новый родственничек.

- А ты чувствуешь зов восточной крови в творчестве?

- Конечно. Склонность к мистике, созерцательности, изучению подсознательных моментов - это во мне от Востока. Хотя я специально не медитирую, не занимаюсь восточной философией. Завороженность ритмами, пластикой - тоже от Востока. Знаешь, когда я первый раз попал в Японию, я сразу же почувствовал себя хорошо, я задышал. Самое ценное в японской культуре - это сочетание, причем очень органичное, новой цивилизации и старой.