- Нэт, нэ трудно. Но они нэ открыты, то есть нэ открыты миру, потому что нэ расщепляют то, что за ними стоит.

И дальше Туминас развивает свою теорию о том, что: 1. Все артисты любят делать то, что хочет публика; 2. Театр - это не сговор сцены с залом, а борьба; 3. артист должен звучать на сцене, как орган, раскрыв в себе голоса матери, деда, родных и ни в коем случае не возвышаться на сцене. И, наконец, 4. Конфликт на сцене не главное, что движет действие.

- Интересно, что вы против всего, чему учили вас в ГИТИСе.

- Да. Я учился в ГИТИСе у Туманова, но все врэмя бэгал на Бронную, на репетиции Эфроса. Когда дэлал отрывки в институтте, то их называли эфросятиной.

Римас спохватился, что слишком разболтался. Убежал - 'навэрное', в XVI век, разбираться с Марией Стюарт, ее сестрицей Елизаветой и их мужским окружением.

Четвертый акт

Берли - артист Михаил Жигалов - на сцене жжет бумагу и бросает ее в корыто. Ведро над головой раскачивается, как маятник Фуко. Режиссер Туминас обожает огонь на сцене. В своем спектакле 'Маскарад', которым он потряс Москву два сезона назад, он такой пожар развел, что обслуга Вахтанговского, где играли спектакль, ходила в панике с брандспойтами наперевес. Огненные страсти только выдают горячую натуру литовца - с виду тихого, ироничного омута. О, кто знает, какие черти водятся в нем!

Если верить реквизиторам, то в Туминасе водятся олимпийское спокойствие, ироничность и классное чувство юмора, на которое всегда у артистов есть свои штучки.

- Вот на одной репетиции случай был, - говорит зав. реквизиторским цехом Маша. - В сцене свидания Марии и Елизаветы в парке атмосфера так накалилась, что в воздухе искры сверкали. Вдруг Римас говорит Марине Мстиславне и Лене (Нееловой и Яковлевой. - М.Р.): 'Знаете что, обнимитесь!' Все от неожиданности остановились. Потом Мария с Елизаветой обнялись, и Марина Мстиславна такое сделала...

Все, кто есть в тесной реквизиторской, хихикают.

- Что сделала-то?

- Ну, неудобно сказать... В общем, движениями изобразила розовые отношения.

Очевидно, в тот момент, когда оскорбленная в лучших чувствах Елизавета неожиданно пустила в рисунок лесбийскую краску, в зале все полегли, как деревья на ветру.

И еще режиссер очень ценит реквизит, полагая, что он помогает артисту. Поэтому мужчины на сцене таскают тяжелые мешки, а Марина Неелова несет на вытянутых руках поднос с бокалами из металла, что ей явно нелегко дается, и она ступает с ними осторожно, как по льду.

Сегодня тихий художник энергичен. Он злится:

- Никто ничэго нэ понимает!

Неелова, как детскую коляску, качает стул, на котором стоит корыто. В корыте горят письма.

Елизавета: Вся цель ее - быть женщиной, и этим

Она завоевала всех мужчин.

- Стул, стул качайтте, а ты, - приказывает режиссер артисту Древнову, берись за края корытта двумя пальцами и дуй на пепел.

Артист дует, пепел взлетает серым облаком .

- Ты пепел, а не готовность к действию.

Артист Юшкевич зачем-то начал спорить. Режиссер посоветовал ему отправляться в антрепризу и...

И тут случился конфликт, которого художник так не любит. Художник взорвался.

- Сейчас нужны те люди, а не вы. Они уже говорят, а вы им не позволяете. Себя тащите за собой. Вы мне нэ интэрэсны. Вы дома интэрэсны (пауза), навэрное.

У всех ощущение тупика. Всех отпустили на перерыв. Римас закинул голову на скрещенные пальцы рук, уставился в потолок. Неелова закурила, и они тихо начали обсуждать, что там за словами. А через несколько минут сцена всеобщего тупика сменится всеобщим весельем.

- Грубо, по-солдатски грубо снимай штаны, - требует Римас от молодого артиста Древнова. По-солдатски - значит, до колен. Артист встает на стул на четвереньки в позе, имеющей в народе конкретное название. И сзади к нему подходит Берли - Жигалов.

Боже! Неужели режиссерский поиск пал так низко - до гомосексуальных фантазий? Однако... Резкое движение Жигалова, и все, кто был в зале, буквально упали в проход от хохота. Смех переходит в истерику: оказывается, под страхом быть задержанным Мортимер письмо королевы хранил... Нет, такое надо видеть. Хотя Шиллер, конечно, здесь ни при чем.

- Так. Всэ выходят в польтах, - командует Римас, и все тут же хором втолковывают иностранцу, что во множественном числе русский язык никаких пальтов не потерпит.

Пятый акт

Самый страшный - казнь королевы. Избежать ее художник не мог. Сейчас он бьется над тем, как бы поэффектнее отсечь красивую головку шотландской королевы, полную честолюбивых идей.

Вот Яковлева по его велению положила голову на край высокой спинки стула. Луч света выхватывает только голову в шапочке и руки в длинных до плеч алых перчатках. Она - как птица в предсмертном полете.

- Нэт. Нэ так. Возьмите ее там, откуда у нее зубы растут.

Когда нервничает, у него проблемы с русским и он не может найти нужное слово. В данном случае - челюсть.

Зачем такие муки? Чтобы эффектом, бьющим по глазам, полоснуть мне по сердцу. Чтобы от этой давнишней истории двух королев я упала, как 'банкир, заколотый апашем'... Хотя я не банкир, а горячий литовский парень Римас совсем уж не апаш. Он серьезный художник, который с легкомысленностью гения рвет свои рукописи и сжигает холсты...

Поэтому режиссер любит не слова, а то, что за словами, - жест, образ, метафору, ритм, перед которыми многосложные пудовые тексты - ничто.

От игры двух актрис становится жутко.

- Знаете что, мою голову надо вынести на поклоны, - шутит Яковлева, которую достали актерские приколы: ей глазки, как покойнице, двумя пальцами закрывают. Жутковато. Но почему-то все смеются.

Изучать потусторонний мир посредством 'театрального' микроскопа? Боже упаси! Нормальные люди в таких случаях крестятся, плюют через левое плечо, стучат по дереву и бегут прочь, предпочитая необъяснимым явлениям вполне реалистические комедии и трагедии. Однако есть любители поиграть с мистическим огнем, более того - препарировать неведомое, вывернуть его наизнанку и всем показать. Среди них номером один проходит режиссер Валерий Фокин, известный своими спектаклями 'Нумер в гостинице города N', 'Анекдоты', 'Еще Ван Гог', 'Превращение'... Масла в ми-стический огонь подливает внешность режиссера Фокина - непроницаемая восточная маска. Может быть, из-за этого у него сложилась репутация жесткого художника. Хотя на самом деле он

Мистический авторитет

Щелчок от Гоголя - Режиссеру нужны крепкие кулаки - Восьмая контора Мосгаза берет на поруки

Зов японской крови

- Валерий, режиссеры, как правило, опасаются мистических авторов вроде Гоголя и Достоевского, которые, если верить театральным легендам, играют со спектаклями и их авторами, как с игрушками. Ты же как будто нарываешься на неприятности и в последнее время только и ставишь Гоголя. Почему?

- Я не нарываюсь. Мне всегда интересен переход человека в другое состояние, переход от света к тьме, присущей каждому из нас, и в этом смысле я мистики не боюсь. Мистический мир или потусторонний - как хочешь его назови, но я чувствую, что он есть. Не говоря о том, что я театр воспринимаю вообще как некое сновидение. Важно одно - ради чего ты все делаешь? Если я соприкасаюсь с мистикой, то для меня как для режиссера это прежде всего связано с утверждением внутреннего позитива.

Вот, к примеру, спектакль 'Бобок' по Достоевскому. Казалось бы, он такой мрачный - кладбище, мертвецы... Но и там, в загробном мире, люди (покойники) не могут расстаться с собственным самолюбием и претензиями. Ну, испугайся, осознай, что тебе дан шанс начать новую форму жизни. Нет - даже в крайней ситуации мы остаемся тем, что мы есть.

- Но признайся, когда ты ставил этот спектакль, где сплошные покойники с ужасающим гримом разлагающихся лиц, тебе не было жутковато?

- Было внутреннее напряжение и ощущение состояния, в котором когда-нибудь окажусь. Знаешь, в детстве мне было очень страшно, когда в деревне я шел мимо кладбища. Я бросался бежать и как