Мечты с таким же достоинством и апломбом, с каким делали это прежде в Домике Патти.
— Ну не очаровательные ли они ребята, а? — восхищенно повторял он и здоровался и прощался с ними так же серьезно и неизменно, как с хозяином и хозяйкой. Капитан Джим был не намерен наносить обиду домашним божествам своей непочтительностью или бесцеремонностью.
— Вы довели все в этом маленьком домике почти до совершенства, — сказал он Ане. — Он еще никогда не выглядел таким прелестным. У мистрис Селвин был такой же хороший вкус, как у вас, и она могла буквально творить чудеса, но у людей в те дни не было таких хорошеньких маленьких занавесочек, картин и безделушек, какие есть у вас. Что же до Элизабет, то она жила в прошлом. Вы же, так сказать, принесли сюда будущее. Я был бы безмерно счастлив, даже если бы мы совсем не могли беседовать, когда я прихожу. Просто сидеть и смотреть на вас и ваши картины, и ваши цветы было бы вполне достаточным удовольствием для меня. Очень красиво — очень.
Капитан Джим был страстным почитателем красоты. Все прекрасное, что он слышал или видел, доставляло ему глубокую, утонченную духовную радость, озарявшую ярким светом его жизнь. Он остро сознавал, что лишен внешней привлекательности, и сокрушался об этом.
— Люди говорят, что я человек хороший, — заметил он как-то раз, — но я иногда жалею, что Бог не сделал меня лишь вполовину таким хорошим, чтобы вложить другую половину во внешность. Но, вероятно, Он, как и следует хорошему капитану, знал, что делает. Некоторые из нас должны быть некрасивыми, а иначе красивые — как, например, вы, мистрис Блайт, — не отличались бы так выгодно.
Однажды вечером Аня и Гилберт наконец отправились на мыс Четырех Ветров. День начался уныло — серыми облаками и туманом, но окончился великолепием золота и багрянца. Над западными холмами за гаванью тянулись над огнем заката янтарные глубины и хрустальные отмели. Небо на севере было исчерчено полосками маленьких огненно-золотых облачков. Красный свет вечерней зари пламенел на белых парусах корабля, который медленно скользил мимо мыса, направляясь к земле пальм, в далекий южный порт. По другую сторону пролива алели, окрашенные тем же светом, блестящие, лишенные травяного покрова дюны. Справа этот свет падал на старый дом, стоящий среди ив вверх по ручью, и дарил ему на несколько быстротечных минут окна, великолепнее окон какого-нибудь старинного собора. Они пылали на его сером, неподвижном фоне, как пульсирующие, горячечные мысли яркой души, томящейся в блеклой скорлупе своего унылого окружения.
— Этот старый дом среди ив всегда кажется таким заброшенным, — сказала Аня. — Я никогда не вижу там гостей. Правда, дорожка от его парадного крыльца ведет к окружной дороге… но там, похоже, почти никто не ездит. Странно, что мы еще ни разу не встречали мистера и миссис Мур, хотя они живут всего в пятнадцати минутах ходьбы от нас. Конечно, я могла видеть их в церкви, но если и видела, то не догадалась, что это они. Мне жаль, что они так необщительны, ведь это наши единственные близкие соседи.
— Они явно не принадлежат к племени, знающих Иосифа, — засмеялся Гилберт. — А ты узнала, кто была та девушка, которую мы встретили в день нашего приезда и которую ты нашла такой красивой?
— Нет. Почему-то я всегда забываю спросить о ней. Но я никогда больше ее нигде не видела, так что она, должно быть, все-таки нездешняя… О, смотри, солнце только что село… а вот и маяк зажегся.
Сумрак сгущался, и огромный маяк прорезал его взмахом своего луча, чертя световой круг над полями, гаванью, дюнами и заливом.
— У меня такое чувство, словно он может подхватить меня и забросить далеко в море, — прошептала Аня, когда маяк пронзил их своим лучом. Она почувствовала себя лучше, когда они подошли так близко к мысу, что оказались внутри светового кольца — вне досягаемости повторяющихся, слепящих вспышек
Едва свернув на тропинку, ведущую через поле к мысу, они встретили мужчину, который, видимо, возвращался с маяка, — мужчину такого странного вида, что в первый момент Аня и Гилберт откровенно уставились на него. Он, бесспорно, был хорош собой: высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица, римским носом и открытым взглядом больших серых глаз; одет он был в обычный воскресный костюм зажиточного фермера. Все это не вызывало удивления — он мог быть любым жителем одного или другого берега гавани. Но по ею груди и почти до самых колен струилась рекой курчавая темная борода, а вниз по спине из-под обыкновенной фетровой шляпы ниспадали таким же каскадом густые, волнистые. темные волосы.
— Аня. — пробормотал Гилберт, когда незнакомец уже не мог их слышать, — ты не добавляла то, что дядя Дейв называет «актом Скотта»[15], в лимонад, который мы пили перед тем, как выйти из дома?
— Нет, не добавляла, — заверила его Аня, подавляя смех, чтобы удаляющееся загадочное существо не услышало ее. — Кто бы это мог быть?
— Не знаю, но если капитан Джим держит у себя на мысе подобные привидения, то, отправляясь сюда, я, пожалуй, буду класть в карман холодное оружие… Он не моряк — иначе еще можно было бы найти оправдание такому из ряда вон выходящему внешнему виду. Скорее всего он принадлежит к одному из семейных кланов, живущих по ту сторону гавани. Дядя Дэйв говорит, что у них там есть несколько ненормальных.
— Я думаю, что у дяди Дейва довольно предвзятое мнение, — возразила Аня. — Все люди с той стороны гавани, которые приходят в церковь, кажутся мне очень милыми… Ах, Гилберт, какая красота!
Маяк Четырех Ветров был построен на выступающем в залив отроге красного песчаникового утеса. С одной стороны узкого входа в гавань тянулась серебряная гряда песчаных дюн, с другой — длинная дуга красных скал, нависающих над выстланными галькой бухтами. Это был берег, знавший волшебство и тайну бурь и звезд. Великое уединение можно найти на таком берегу. В лесах мы никогда не одиноки — там повсюду шепчущая, манящая, дружелюбная жизнь. Но море — могучая душа, немолчно стонущая в муках какого-то великого горя, которым она не может ни с кем поделиться и которое сокрыто в ее глубине на веки веков. Нам никогда не проникнуть в его бесконечную тайну — мы можем только бродить, зачарованные и полные благоговейного страха, по самому его краю. Леса зовут нас сотнями голосов, но у моря он только один — могучий голос, в величественной музыке которого тонут наши души. Леса похожи на людей, но море из общества архангелов.
Аня и Гилберт нашли капитана Джима на скамье возле маяка, где он доделывал великолепную, с полной оснасткой, игрушечную шхуну. Он поднялся и приветствовал их с мягкой, принужденной учтивостью, которая так гармонировала со всем его обликом.
— День сегодня был неплохой, мистрис Блайт, но уж в самом конце он показал лучшее, на что способен. Не хотите ли посидеть немного здесь, снаружи, пока еще светло. Я только что закончил эту игрушку для моего маленького внучатого племянника Джо. Он живет в Глене. Я пообещал ему сделать такую шхуну, но потом вроде как пожалел об этом, так как его мать была очень недовольна. Она боится, что Джо захочет потом стать моряком, если
Ветер дул с берега. Он лишь рябил поверхность моря, образуя на ней длинные серебристые складки, и заставлял блестящие тени утесов, похожие на просвечивающие крылья, летать над водой. Сумерки опускали завесу фиолетовой темноты на песчаные дюны, куда слетались стаи чаек. Небо кое-где застилала шелковистая вуаль легкого тумана. Флотилии облаков стояли на якоре вдоль горизонта. Вечерняя звезда заступила на вахту над входом в гавань.
— Разве не стоит полюбоваться таким видом? — сказал капитан Джим с любовью и гордостью собственника. — Приятно и далеко от рыночной площади, не правда ли? Ни купли-продажи, ни барышей. Не нужно ни за что платить — все это море и небо совершенно даром — без денег, без цены… А скоро и луна взойдет. Мне никогда не надоедает выяснять, каким же еще может оказаться восход луны над этими скалами, морем и гаванью. Каждый раз она преподносит сюрприз.
И у них был восход луны, и они созерцали его чудо и чары в молчании тех, кому не нужно ничего ни от мира, ни друг от друга. Затем они поднялись в башню, и капитан Джим показал им маяк и объяснил его устройство. Наконец они оказались в столовой, где в открытом очаге горящий плавник[16] ткал причудливую ткань из языков пламени, окрашенных в переменчивые, неуловимые, рожденные морем цвета.
