— Какое счастье, что я покончила с геометрией! Больше мне не придется ни изучать ее, ни преподавать школьникам, — сказала Аня Ширли немного мстительным тоном. Бросив изрядно потрепанный том Евклида в большой сундук со старыми книгами, она торжествующе захлопнула крышку и, сев на нее, взглянула на Диану Райт серыми, как утреннее небо, глазами.

Чердак, где сидели подруги, был, как, вероятно, все чердаки, уютным, полутемным и наводящим на размышления местом. В открытое окно, возле которого сидела Аня, вливался сладкий, душистый, согретый солнцем воздух августовского дня, а за окном шелестели листьями и метались на ветру ветви тополей.

Сквозь них виднелся яблоневый сад, все еще сгибающийся под тяжестью своего необыкновенно щедрого румяного урожая, а еще дальше темнели леса, где пролегали волшебные извивы Тропинки Влюбленных. И над всем этим в голубом южном небе тянулась громадная горная цепь снежно-белых облаков. За другим окном можно было видеть далекое синее море в белых гребнях волн — прекрасный залив св. Лаврентия, на котором, как сверкающий драгоценный камень, лежит Эбигвейт, чье нежное и благозвучное индейское название давно заменили более прозаическим — «остров Принца Эдуарда».

Диана Райт за три года, прошедших с тех пор, как мы видели ее в последний раз, приобрела черты почтенной замужней особы, но ее глаза оставались такими же черными и блестящими, щеки такими же розовыми, а ямочки на них такими же обворожительными, как в те далекие дни, когда она и Аня поклялись друг другу в вечной дружбе, стоя на садовой дорожке возле дома Барри. На руках Диана держала маленькое спящее чернокудрое создание, уже два года известное авонлейскому обществу как маленькая Анна Корделия. Авонлейские жители, разумеется, прекрасно понимали, почему Диана назвала свою дочку Анной, но имя Корделия вызывало немалое недоумение. Среди родных и знакомых Райтов и Барри никогда не было ни одной Корделии. Миссис Эндрюс высказывала предположение, что это имя было взято Дианой из какого-нибудь низкопробного романа, и удивлялась, что у Фреда не хватило здравого смысла, чтобы воспрепятствовать этому. Но Диана и Аня только улыбались друг другу, слыша такие речи. Они-то знали, почему маленькая Анна Корделия получила такое имя.

— Ты всегда терпеть не могла геометрию, — сказала Диана с улыбкой. — Да и вообще, ты, наверное, безмерно рада, что работа в школе теперь позади.

— О, мне всегда нравилось преподавать… если, конечно, не считать геометрии. Последние три года в Саммерсайде прошли очень приятно. Миссис Эндрюс даже сочла необходимым предупредить меня, когда я вернулась в Авонлею, что скорее всего супружество не покажется мне, вопреки моим надеждам, намного легче работы в школе. Очевидно, миссис Эндрюс вслед за Гамлетом полагает, что уж лучше терпеливо сносить привычные невзгоды и беды, чем бросаться навстречу новым, о которых нам ничего еще неизвестно[1].

И Анин смех, такой же беспечный и неудержимый, как в давние дни, но с новообретенной мелодичностью и глубиной звука, огласил старый чердак. Внизу, в кухне, Марилла, варившая варенье из синих слив, услышала его и улыбнулась, но тут же вздохнула, подумав, как редко теперь будет звенеть этот смех в Зеленых Мезонинах. Никогда за всю ее жизнь ничто не принесло Марилле столько радости, сколько известие о том, что Аня станет женой Гилберта Блайта. Но всякая радость неизбежно несет с собой и легкую тень печали. На протяжении трех саммерсайдских лет Аня часто приезжала домой на каникулы и выходные дни, но после свадьбы два визита в год — это все, на что можно надеяться.

— Пусть тебя не тревожит то, что говорит миссис Эндрюс, — сказала Диана со спокойной самоуверенностью матроны, обладающей четырехлетним опытом. — В супружеской жизни есть, конечно, и взлеты, и падения. Не следует ожидать, что все и всегда будет идти гладко. Но я могу заверить тебя, Аня, что это счастливая жизнь, если ты замужем именно за таким человеком, какой тебе нужен.

Аня постаралась подавить улыбку. Ее всегда немного смешило то, что Диана держится с важностью многоопытной особы.

«Что ж, быть может, я тоже буду напускать на себя такую же важность после четырех лет , замужества, — подумала она. — Впрочем, мое чувство юмора, скорее всего, предохранит меня от этого».

— Уже решено, где вы будете жить? — спросила Диана, прижимая к себе маленькую Корделию неподражаемым материнским жестом, всегда вызывавшим трепет в Анином сердце, полном невыразимо приятных мечтаний и надежд, — трепет, который был отчасти подлинным наслаждением, а отчасти странной, едва ощутимой болью.

— Да. Как раз об этом я и хотела поговорить, когда позвонила тебе сегодня по телефону и попросила зайти к нам под вечер. К слову сказать, я никак не могу привыкнуть к мысли, что у нас в Авонлее теперь есть телефоны. Для такого милого, тихого уголка, как наш, это так до нелепости современно и новомодно.

— Мы должны благодарить за это Общество Друзей Авонлеи, — заметила Диана. — У нас никогда не появилась бы телефонная линия, если бы они не занялись этим делом. Возражений было вполне достаточно, чтобы охладить пыл любых энтузиастов. Но они все же настояли на своем. Ты сделала замечательный подарок Авонлее, Аня, когда основала это Общество. Как весело проводили мы время на наших собраниях! А разве можно забыть синий клуб или ту историю с планом Джадсона Паркера расписать свой забор рекламой патентованных лекарств?

— Не знаю, действительно ли я испытываю только благодарность к ОДА в деле с телефонизацией, — сказала Аня. — Конечно, это чрезвычайно удобно, куда удобнее нашего старого изобретения — сигналить друг другу вспышками свечи! К тому же, как говорит миссис Линд: «Авонлея должна идти в ногу с прогрессом, вот что я вам скажу». Но почему-то у меня такое чувство, словно мне не хочется, чтобы Авонлея была испорчена тем, что мистер Харрисон, когда пытается сострить, называет «всеми современными неудобствами». Мне хотелось бы навсегда сохранить ее такой, какой она была в старые добрые времена. Это глупо… и сентиментально… и нереально! Так что я немедленно становлюсь мудрой, практичной и реалистичной. Телефон, как признает даже мистер Харрисон, — «сногсшибательно хорошая штука»… даже если знаешь, что, по всей вероятности, на линии тебя подслушивает не менее полдюжины заинтересованных лиц.

— Вот это-то хуже всего, — вздохнула Диана. — Так неприятно слышать звук снимаемых телефонных трубок, когда с кем-нибудь разговариваешь… Говорят, миссис Эндрюс настояла на том, чтобы их телефон был в кухне, где она может слышать его, когда бы он ни зазвонил, и одновременно приглядывать за готовящимся обедом. Сегодня, когда ты звонила мне, я ясно слышала бой этих необычных часов, которые стоят у Паев. Так что нас, без сомнения, подслушивала Джози или Герти.

— Так вот почему ты сказала: «У вас в Зеленых Мезонинах новые часы, да?» Я никак не могла догадаться, что ты имела в виду. Но как только ты это сказала, я услышала сильный щелчок. Вероятно, это была повешена с бешеной силой трубка Паев. Но не стоит обращать внимание на Паев. Как говорит миссис Линд: «Паями они всегда были. Паями и останутся на веки вечные, аминь». Я хочу поговорить о более приятных вещах. Теперь уже окончательно решено, где мы будем жить.

— Ах, Аня, где? Я так надеюсь, что близко отсюда…

— Не-ет. И это, конечно, недостаток нашего нового дома. Гилберт собирается устроить нас в гавани Четырех Ветров — это за шестьдесят миль отсюда.

— Шестьдесят! Для меня что шестьдесят, что шестьсот, — вздохнула Диана. — Я теперь никогда не могу выбраться дальше Шарлоттауна.

— Но ты должна будешь приехать в Четыре Ветра. Это самая красивая гавань на нашем острове. Там, в маленькой деревне — она называется Глен[2] св. Марии, — пятьдесят лет практиковал доктор Дэвид Блайт. Это двоюродный дедушка Гилберта. Теперь он собирается уйти на покой, а Гилберту предстоит принять на себя обязанности местного врача. Однако доктор Блайт по- прежнему будет жить в своем доме, так что нам придется подыскать себе другое жилье. Я еще не знаю, что это будет и где, но в воображении у меня есть свой маленький Домик Мечты со всей обстановкой — крошечный, прелестный воздушный замок.

— А куда вы отправляетесь в свадебное путешествие? — спросила Диана.