- Ваше сиятельство!.. а ваше сиятельство! Бог милости прислал...

- А?.. что?.. - пробормотал князь спросонок.

- Бог милости прислал вашему сиятельству, - почтительнейше повторил камердинер.

- Какой милости?

- Корзинку с цветами-с...

- Что ты врешь? какую корзинку?

- От бельгийского консула... приказали кланяться и отдать вашему сиятельству.

- От какого бельгийского консула? - в недоумении допытывал князь, протирая заспанные глаза. - Что это, ты пьян, что ли?

- Никак нет, ваше сиятельство, а только я докладываю, что от бельгийского консула... бог милостью посетил... корзинка с цветами...

Князь Шадурский глядел во все глаза на своего камердинера и только пожимал плечами.

- Да объяснись ты, братец, по-человечески. В чем дело?

- Младенец-с...

- Какой младенец?

- Надо полагать, подкидыш... В корзинке этой самой положен... Мы без вашего сиятельства не осмелились...

- А!.. - произнес князь Шадурский, и личные мускулы его как-то кисло передернуло от заметного неудовольствия. Князь понимал и догадывался о том, чего не понимал и не мог догадаться его камердинер.

- Княгиня знает? - торопливо и озабоченно спросил он, подымаясь с постели.

- Мамзель Фани пошла докладывать их сиятельству.

- А!.. - и лицо князя опять передернуло.

Когда камеристка доложила о случившемся княгине, то княгиня ничего не сказала ей на это, и только как-то саркастически и коварно улыбнулась, но так легко, что эту улыбку почти невозможно было подметить... Казалось, что княгиня, подобно князю, понимала и догадывалась о том, чего не понимала ее горничная, и нельзя сказать, чтоб супруги остались особенно довольны посетившей их божией милостью.

- Поздравляю вас, князь, с приращением вашего семейства, - сказала княгиня при входе мужа в ее будуар, и сказала это так мило и любезно, что все колкие шпильки произнесенной ею фразы показались Шадурскому втрое колючее, так что он, закусив от досады нижнюю губу, процедил ей в ответ сквозь зубы весьма сухим и холодным тоном:

- Мне кажется, что это относится столько же и к вам, сколько ко мне... Корзинка прислана на наше общее имя.

- Я, по крайней мере, нисколько не виновата в этом, - столь же колко и как бы про себя заметила княгиня.

Шадурский пристально и сухо посмотрел ей прямо в глаза.

- В этом - да, нисколько! но в другом... - произнес князь с немалою выразительностью и остановился.

- В чем другом? - с живостью перебила его жена, - в чем?..

- Вы сами очень хорошо понимаете, о чем я говорю; так не заставляйте же меня хоть ради приличия называть вещи настоящими их именами! - сказал, он, не сводя глаз с лица жены, и потом добавил: - Пять месяцев назад меня не было в Петербурге... Да, потом, вы очень хорошо должны помнить, что три месяца я один без вас прожил в деревне.

Княгиня смутилась и покраснела. Теперь ей, в свою очередь, пришлось глотать мужнины шпильки. Она сидела на каленых угольях и, видимо, искала случая дать другое направление разговору.

- А где же корзинка однако? что это ее не несут? - сказала она, озабоченно поднимаясь с места.

Корзинка была внесена камеристкою в комнату. Княгиня сама развязала узлы розовой ленты и приподняла лист белой бумаги.

Все втроем с любопытством наклонились над корзинкою. Там, среди цветов, лежала девочка, родившаяся, по-видимому, дня два-три назад. На ней были надеты сорочка тончайшего батиста и чепчик, отороченный настоящими кружевами. Лежала она, со всех сторон, как пухом, обложенная белою и теплою ватой. При ней находилась записка, весьма лаконического содержания: 'Родилась второго мая. Еще не крещена', - и только. Склон букв ложился в левую сторону, очевидно, для того, чтоб нельзя было узнать, чья рука писала записку. По всей обстановке этой корзинки можно было предположить, что дитя принадлежало не совсем бедной матери и что, значит, не голод и нищета, а другие, неизвестные причины заставили ее расстаться с своим ребенком.

Подкидыш немедленно же был сдан на руки камеристке, до приискания ему более определенного положения, и унесен из будуара княгини, которая опять осталась с глазу на глаз со своим мужем. Несколько времени оба молчали. Видно было, что и тот и другая крепко задумались о чем-то в эту критическую минуту.

Княгиня первая прервала неловкое молчание.

- Что же вы намерены делать с этим ребенком? - спросила она. - Ведь, кажется, надо объявить, что ли, кому-то об этом.

- Вздор!.. Никому ничего объявлять не надо, а надо просто... - и князь опять остановился и задумался.

- Что же надо? - переспросила его жена.

- Надо нам объясниться с вами! - наконец выговорил он, собравшись с силами.

- Извольте; я готова...

- Дело вот в чем, - начал князь, как бы приискивая более удобные, подходящие выражения, - дело вот в чем: у нас с вами, княгиня, есть наш собственный сын и наследник моего имени - князь Владимир Шадурский, и потому... я не желаю, чтобы в доме нашем находились и воспитывались, рядом с нашим сыном, какие бы то ни было посторонние дети. Вполне ли вы меня понимаете? - спросил он, придавая как бы особенное значение этому последнему вопросу.

Княгиня потупила глаза и утвердительно кивнула головою.

- Не угодно ли вам будет отправиться за границу? - как бы неожиданно и бесцельно спросил он.

- Пожалуй... я подумаю...

- То-то, подумайте... А об участи этого подкидыша вы не беспокойтесь, добавил он, вставая и выходя из комнаты. - Я сделаю для него все, что могу.

II

МАТЬ

Проскакав по выбоинам петербургской мостовой со всею возможною скоростью, на какую только способна полузаморенная извозчичья кляча, дрожки повернули в более глухую часть города и остановились в малолюдном Свечном переулке, перед небольшим деревянным домом. Сидевшая в них женщина поспешно и не разбирая сунула в руку извозчика какую-то ассигнацию, причем тот не преминул ввернуть обычное: 'Маловато!.. на чаек бы надо'. Еще поспешнее соскочила она с дрожек и, тревожно оглядываясь назад и по сторонам - словно боясь погони, - скрылась в низенькой калитке деревянного дома.

Пробежав через дворик по настланным, ради грязи, доскам, она остановилась у небольшого флигелька, на стене которого была прибита скромная вывеска с надписью: 'Hebamme - повивальная бабка', и осторожно постучалась в дверь. К ней вышла женщина чистоплотно-немецкой наружности, в белом чепце и любопытно, чуть не к самому носу, подставила ей, с вопросом, свою востренькую физиономию.

- Что, спит?.. Можно войти? - шепотом спросила ее приехавшая, хотя этот шепот ровно ни к чему не был тут нужен.

- Нет, не спит, все вас дожидается, - отвечала ей, также шепотом, немка. - Слава богу, что скоро приехали, а то я уже за нее боялась: очень много уж она беспокоилась...

Отворив осторожно дверь, женщина на цыпочках вошла в темную комнату больной. При виде ее больная с нетерпением приподнялась на подушках и с жадным ожиданием, пытливо вперила в нее свои черные, выразительные глаза.

- Ну что, Наташа? - с замиранием сердца спросила она. - Снесла?

- Ничего, слава богу, все хорошо... ничего... Снесла и отдала.