- Гм!.. а Золотая-то рота? кто капитаном-то считается?.. - злобно и как бы про себя заметил Гречка.
- Кто считается? Я - поручик Черноярского драгунского полка Сергей Антонович Ковров! Слышали? Я считаюсь! - гордо и высокомерно сказал он, окидывая компанию своими самоуверенными взглядами. - А вы все еще и не доросли до Золотой-то роты, потому: вы - трусишки! Чупров! - крикнул он одному из своих, - ступай, сними маску с Чижика, а то мальчишка, пожалуй, еще задохнется, и руки развяжи ему кстати, да дай еще доброго подзатыльника, чтоб вперед получше караулил.
'Маска', которую употреблял в подобных обстоятельствах Ковров, была не что иное, как клеенка, вырезанная в величину человеческого лица и с одной стороны густо смазанная липким варом, посредством терпентинного масла приведенным в нетвердеющее состояние. Ковровские молодцы употребляли этот 'струмент' с изумительной сноровкой: обыкновенно делалось так, что один из них, тихо подкрадываясь сзади к избранной жертве, ловким ударом влеплял ей в физиономию липкую клеенку - и жертва тотчас же становилась нема и слепа, задыхалась от недостатка воздуха; засим, если представлялась надобность, скрученные назад руки перетягивались бечевой, и начиналась дальнейшая 'помада', смотря по тому, нужно ли было ограбить или совершить что-либо иное.
Золотая рота образовалась в половине тридцатых годов. Первыми основателями ее были три польских дворянина. Она никогда не отличалась многочисленностью своих членов, зато все уж они могли с честью назваться отчаяннейшими головорезами, которые нигде и ни в чем не знали преград для своих самых дерзких подвигов. Настоящий вожак этой шайки, поручик Ковров, был в полном смысле то, что называется triple canaille*. Дерзкий, храбрый и самоуверенный, он обладал, кроме того, еще красотою, манерами и светским лоском, известным под именем образования. Перед членами Золотой роты, и в особенности перед Ковровым, трепетали все остальные хороводы. Он повсюду имел своих тайных агентов, которые незаметно, но зорко следили за каждым предприятием Мазуров. В момент исполнения такого предприятия на место действия вдруг нежданно-негаданно являлся Ковров с кем-либо из своих и требовал контрибуцию, грозя в противном случае тотчас же донести полиции, и мошенники, для того чтобы 'смирить ему звонок', невольно должны были жертвовать часть сламу, какую он сам заблагорассудил себе назначить. Действуя необыкновенно тонко и ловко во всех своих предприятиях, он вел себя так, что под него никак нельзя было подпустить иголки, и таким образом грабил вдвойне: и мирных обывателей града С.-Петербурга, и мазуриков вместе. Подобный промысел искони существует и в мазурничьем мире: между ними есть разряд людей, которые сами никогда не пускаются на воровство, но промышляют собственно тем, что узнают о всякой покраже, и за одно это знание, за одно отрицательное соучастие свое получают известную долю - лишь бы только молчали да полиции не выдали. Впрочем, надо прибавить, что подобных людей в этом мире очень немного, и все они пользуются у самих мазуриков глубочайшим презрением. Не пользовался им только Ковров, но это потому, что он вообще действовал en grand и пускался со своей Золотой ротой на такие отчаянные, рискованные подвиги, о каких остальные хороводы и мечтать не дерзали. Мазурики, какого бы разряда они ни были, вообще очень уважают риск, хитрость и силу, - поэтому они и Коврова уважали, боясь и ненавидя его в то же время до последней степени.
______________
* Тройная каналья (фр.).
- Кому это пачпорт изготовляете? - спросил он, взяв со стола бумагу и преспокойно запихивая ее в свой карман.
Гречка кивнул головой на Бодлевского.
- Ага, так это для вас? очень приятно слышать! - сказал Ковров, смеривая его глазами. - Итак, господа, двадцать пять рублей, или прощайте до приятного свидания в следственной камере.
- Господин Ковров! позвольте с вами говорить по чести! - вмешался опять Пахом Борисыч. - Мы взяли за дело двадцать рублей - вам весь хоровод даст в этом свое честное слово! - ведь не подлецы же мы какие! Ведь не станем же мы из-за двадцати каких-нибудь паршивых рублишек лгать вам и марать честь своего хоровода!
- Вот это - дело! это хорошо сказано! Хорошее слово я люблю и всегда готов уважить! - поощрительно заметил Сергей Антоныч.
- Ну, так сообразите же сами, - продолжал чиновник, - сообразите, что, отдавши вам всю выручку, мы все на шишах должны остаться! За что же нашему труду пропадать занапрасно!
- Пусть вот они заплатят! - сказал Ковров, вскинув глаза на Бодлевского.
Бодлевский снял с себя золотые часы - единственное наследство от своего отца, и вместе с оставшимися пятью рублями бросил их на стол перед Ковровым.
Ковров опять вымерил его глазами и улыбнулся.
- Вы - благородный молодой человек, - сказал он, - вашу руку! Я вижу, вы далеко пойдете.
И он с чувством пожал руку граверу.
- Только надобно вам знать на будущее время, - прибавил он дружески-внушительным тоном, - что я в своих сношениях с этим народом никогда не пользуюсь вещами, а всегда заставляю платить контрибуцию чистыми деньгами. Эй, вы! - крикнул он, обращаясь к компании. - Ступайте кто-нибудь с часами к вашему святоше Прову Викулычу - пусть он мне разменяет их по совести - слышите ли, по совести! - на две трети того, что стоят: вещь хорошая, в магазине надо шестьдесят рублей заплатить. Да пусть приготовит мне ерша в салфетке*; я приду к нему в гости, а иначе - плохо будет! крикнул он вдогонку удалявшемуся Юзичу, который через минуту возвратился и подал Коврову сорок рублей. Ковров пересчитал и положил себе двадцать в карман, а остальные молча, но с джентльменской улыбкой, возвратил Бодлевскому.
______________
* Бутылка шампанского, которую подают обернутую в салфетку (жарг.).
- Одно вынимается, а другое кладется на смену, - сказал он, подавая Бодлевскому вид вдовы коллежского асессора. - Теперь старый плут, Пахомка, может и за делопроизводство свободно приниматься.
- Да что ж тут приниматься? - с улыбочкой заметил Пахом Борисыч. - Вид ведь чистенький, дворянский; особых примет, якобы глаза серые, нос умеренный, писать по закону не требуется - значит, и так сойдет полегоньку. А теперь бы мне вот рюмочку, да потом и за трыночку, - заключил он, направляясь к штофу и на пути пригласительно показывая Гречке колоду карт.
- Мы с вами будем знакомы; мне ваше лицо понравилось, и потому, надеюсь, сделаемся друзьями, - сказал Ковров, вторично пожимая Бодлевскому руку. - А теперь пойдемте - выпьем. Вы мне за стаканом расскажете, для чего вам нужен этот пачпорт, а я, за ваш поступок с часами, зла вам не пожелаю. В этом дает вам свое честное слово поручик Сергей Ковров! Я тоже умею быть великодушным! - заключил он, и новые друзья, в сопровождении всей компании, направились в 'чистую половину'.
* * *
Ночная оргия в 'Ершах' находилась уже в полном своем разливе. Был двенадцатый час ночи. Чистая половина вполне представляла собою смешение языков. Грязь ее обстановки как-то сама собою утроилась к этому заповедному часу ночной ершовской жизни. Публику составляли почти исключительно мазурики, покончившие дневные счеты, и с горя, общипанные мешками, а наипаче Провом Викулычем, угарно пропивали ему же свои последние гроши. Подле каждого почти сидела женщина весьма непрезентабельной наружности. Компания мастеровых - все та же, которая и днем тут заседала, - по сию пору разваливалась на прежнем своем месте, за двумя составленными столиками; только почтенные члены ее, что называется, 'лыка не вязали', обретаясь в том вялом состоянии, когда человек становится уже 'непомнящим родства'. Один только угощатель-мальчонка сохранял еще кое-какие бессознательно-нервные признаки усиленной жизненной деятельности. Он, закрыв свои отяжелевшие глаза, как-то конвульсивно размахивал в беспорядке руками, опрокидывая на скатерть пивные бутылки и стаканы, судорожно мотал головою и по временам с большим усилием выкрикивал какие-то дикие, бессмысленные звуки.
Один только Пров Викулыч посреди этого всеобщего хаоса невозмутимо сохранял свою благоразумную степенность за буфетной стойкой, и чем солиднее казался он, тем резче являл собою этот контраст со всем окружающим. А на 'квартире', где, при нагорелом сальном огарке, Пахом Борисыч и Гречка азартно резались в трынку, шла своя обычная деятельность, под бдительным присмотром и руководством вездесущего Прова Викулыча, не перестававшего с известными интервалами юркать в свою дверцу. Там поминутно приходили и уходили его доверенные люди: ювелиры, которым он продавал золотые вещи; портные и скорняки, покупавшие платья и меха, и, наконец, еще один разряд личностей, преимущественно из евреев, промысел которых состоял в том, чтобы некоторые вещи, какие почему-либо неудобно или опасно было оставить в Петербурге, увозить в Москву и в другие города, где уже они сбывались без всякого
