стояло ведро под стенным умывальником - и эти предметы, за исключением постели, составляли все убранство секретной.

Бероева чувствовала какую-то усталость и лом в костях и жгучий зуд по всему телу. Она оглядела себя и свое ложе - убогую деревянную кровать с грязной подстилкой, с соломенным мешком вместо тюфяка и такою же подушкой. Брезгливое содрогание невольно передернуло ее члены, когда увидела она то, что служило ей изголовьем... Мириады насекомых, клопов и даже червей каких-то повысыпали сюда из своих темных щелей, почуяв с голоду новую и свежую добычу. Она стала прислушиваться - все тихо, глухо, не слыхать ни говора, ни отголосков уличной жизни; только крысы пищат да возятся за печкой. Одна из этих подпольных обитательниц торопливо пробежала по полу и вильнула чешуйчатым хвостом, мгновенно улизнув под половицу, в свою маленькую норку.

С нервическим трепетом поднялась она с кровати и толкнулась в дверь, но плотно запертая крепкая дверь даже и не шелохнулась от ее толчка - словно бы толчок этот пришелся в каменную стену. Она постучалась еще, и на этот раз посильнее, - ответа нет как нет, и все по-прежнему тихо да глухо. Бероева тоскливо прошлась по своей тюрьме - под ее ступней слегка скрипнула половица - и пискливая возня за печкой, казалось, будто усилилась от этого скрипу да от ее шагов, нарушивших тишину карцера. Из подполья снова выглянула большая серая крыса и, словно котенок, нетрусливо проползла до середины комнаты, понюхала воздух, поводила усиками и, спугнутая новым движением арестантки, шмыгнула в темноту, под ее кровать, где и скрылась уже безвозвратно.

Бероева смутно сообразила теперь свое положение, собрала свои мысли, насколько это было возможно в ее положении, вспомнила все, что случилось с нею, - и тут-то, при этом страшном воспоминании, которое в сущности и было для нее прямым, настоящим пробуждением, возвратом к действительной жизни, при виде всей этой мрачной, отвратительной обстановки, которая, словно могила, оковала ее своей безжизненностью в настоящую минуту - на нее напал какой-то ужас, почти инстинктивно разразившийся невольным, отчаянным криком. Она судорожно и что есть мочи стала колотиться в дверь, не переставая кричать ни на минуту - и через несколько времени надзирательская форточка отворилась. В ней показалось апатичное лицо полицейского солдата.

- Чего орешь-то? что надо? кажись, все ведь есть по порядку! - просипел он крайне недовольным тоном.

- Пусти меня, пусти, бога ради! - кричала она, совсем почти обезумев в этот миг от отчаяния.

- Куды пусти?! Что ты, чего бьешься-то?

- Дети... где дети мои?.. Пусти!.. Я в суд пойду... я к царю пойду... я скажу ему! все скажу, всю правду!.. Отпирай же двери!..

- Ладно!.. никак с ума спятила... Пусти да пусти, а куды я пущу?.. Начальство не велит, с нас тоже взыскивать будут... Сиди лучше добром, коли посадили.

- Да отворишь ли ты, бездушный!

- Какой я бездушный? я не бездушный, а только что нам не приказано ну, значит, и нельзя. Вот погоди, скоро обед из тюрьмы привезут; я те обедать принесу, поешь себе с богом; а чего уж нельзя, так и нельзя!.. Не моя воля, а будешь бунтовать, дежурному скажу - ей-богу, скажу! - пущай его сам, как знает, так и ведается с тобой!

Бероева с воплем грохнулась без чувств подле двери.

Солдат поглядел: видит - лежит, не кричит и не дышит.

- Экая барыня какая несообразная, - проворчал он, покачав головою, затем крикнул подчаска, отомкнул дверь - вдвоем перетащили ее на кровать.

- Вспрысни водой малость - може и прочухается, а не то дежурному да дохтору доложить придется, - сказал он подчаску, который исполнил все сполна по данному приказанию.

Бероева очнулась - и солдаты снова заперли дверь ее камеры.

Она увидала, что уж тут ничего не поделаешь, что это - сила, которая неизмеримо превышает ее собственные силы и возможность, которая - бог весть что еще будет впереди - а пока, в настоящую минуту, давит, уничтожает собою ее волю, - и она смирилась в каком-то тупом, деревянном отчаянии.

Привезли из тюрьмы обед; а развозят его по всем петербургским частям для содержащихся там арестантов, обыкновенно в продолговатых черных ящиках, куда вставляются сосуды вроде деревянных коробок; в эти коробки опускаются плотно закрытые баки с похлебкой, кладется хлеб в нужном количестве порций, и затем ящики отправляются в ежедневное свое путешествие.

Бероева почти и не взглянула на эту холодную, мутно-серую похлебку, которую солдат так и вынес нетронутой из ее нумера. Голод побудил ее только прожевать несколько комков арестантского хлеба да запить их стоялою водой из своей кружки. Да и эта-та пища, при ее тяжелом нравственном состоянии, показалась горькой и противной.

В этот день ее никто не тревожил, кроме добровольных и неофициальных обитателей ее камеры. Начинало темнеть - и, под светом петербургских сумерек, стены секретной становились еще мрачнее, холодней и неприветливей. Один только солдат полицейский время от времени отмыкал свою форточку и наблюдал, чем занимается арестантка. Часов около семи вечера, когда совсем уже стемнело, он принес ночник, распространивший новую вонь от своей копоти и дрянного деревянного масла, и затем на всю уже ночь, до утра, замкнул на ключ секретную камеру.

Бероева кое-как застлала своим салопом грязную подстилку с изголовьем и, не раздеваясь, легла на свое скрипучее, арестантское ложе, тщетно стараясь как-нибудь забыться.

Воцарилась опять мертвая тишина и глухое молчание. Только изредка потрескивал нагорелый ночник, а в окно мелкий зимний дождь барабанил; петербургский ветер иногда с каким-то стоном завывал в трубе, да крысы бегали по полу и отчетливо грызли зубами половицу... В камере сделалось холодно и сыро.

Среди ночи тревожно раздались вдруг частые удары колокола, и поднялся шум на съезжем дворе. В тишине камеры ясно донесся до нее торопливый говор людей, понуканья, возгласы и конский топот; затем, через какие-нибудь пять минут, тяжелый грохот многочисленных колес, затихавший мало-помалу в отдалении - и все опять смолкло.

Бероева заглянула с постели в свое окошко, подняла вверх глаза и увидела в непроницаемой черноте ненастной ночи, как на высокой каланче зловещие фонари подымались.

'Пожар где-то в городе, - подумала она, - может быть, в нашем доме... может, мои дети горят'...

И душа ее сжалась мучительной, смертельной тоской, а фантазия неотвязно и ясно стала рисовать ужасный кроваво-огненный образ пожара и двух ее малюток, задыхавшихся в едком дыму и жарком пламени.

Наутро дверь ее тюрьмы отворилась.

- Где был пожар? - стремительно бросилась она к вошедшему солдату.

- На Охте... амбары, слышно, какие-то горели, - с обычной апатией ответствовал сторож.

- Слава тебе господи! - отлегло у нее от сердца.

- Эка баба какая, нашла чему радоваться! - заметил про себя полицейский, покачав головою.

Бероева взглянула за дверь: там, в коридоре, стоял солдат с ружьем и в каске. Ее повели к следственному допросу.

XIV

ДЕЛО О ПОКУШЕНИИ НА УБИЙСТВО

ГВАРДИИ КОРНЕТА КНЯЗЯ ШАДУРСКОГО

ЖЕНОЮ МОСКОВСКОГО ПОЧЕТНОГО ГРАЖДАНИНА

ЮЛИЕЮ БЕРОЕВОЙ

- Вы - Юлия Николаевна Бероева? - начал следователь обычным официальным порядком с предварительных формальных вопросов.

Арестантка подтвердила.

- Ваше звание? - продолжал он.

- Жена бывшего студента.

- Это не составляет звания. Кто ваш муж - дворянин, купец или из мещан.

- Из почетных граждан.

- Хорошо-с; так и запишем. На исповеди и у святого причастия, конечно, бываете... Под следствием и судом состояли?

- Нет.

- Прекрасно-с. Теперь я, как следователь, должен вас предупредить, что чистосердечное раскаяние