* Берегись! (жарг.).

Верхние мигом спрыгнули с плеч, нижние подхватили почти бесчувственного Вересова и, бросив его на койку, разбежались, как ни в чем не бывало.

IX

РАМЗЯ

Дверь в камеру отворилась - и в коридоре показался сиделый острожник, староста, вместе с дюжим приставником и новым арестантом.

Это был человек высокого роста; на вид ему казалось года сорок три четыре, и вся наружность его - глубоко впалые, задумчивые глаза серого цвета, высокий, несколько лысый лоб, широкая черная борода, подернутая значительною проседью, - имела в себе что-то душевное и в то же время сановитое. Взглянув на него, нельзя было не угадать присутствия страшной, железной физической силы в этом сухом, мускулистом теле; вообще в нем сказывался скорее человек духа, чем плоти.

Вызвали дневального Сизого, и вчетвером, по обычаю, отправились в приставницкую.

- Ну, стало быть, двух теперь к присяге поведем - любо, ей-богу, потер себе руки старый жиган.

- К присяге?.. Почеши ногу*, брат, этого к присяге не поведешь! - с достоинством прочного убеждения заметил молодой убийца 'начальства свово'.

______________

* Как же, дожидайся (жарг.).

- Ой ли? Что же он, - ворон какой али нехристь?

- Ни ворон, ни нехристь; а только не подведешь.

- Да ты чего?.. Ты его знаешь, что ли?

- Не знал бы - не сказывал.

- А что он за птица? как прозывается?

- Рамзя.

- Не слыхал таковской; надо так думать - заморская.

- Поближе маленько: олонецкая.

- Мм!.. Каков же таков человек он есть?

- А уж это, милость твоя, - благодушный человек, не нам чета: благодетель.

- Фу ты, ну ты - кочевряга! А ты как его знаешь?

- Рамзю-то? Сами с тех мест, олонецкие.

- Олонецкие? Это, значит, те самые молодцы, что не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец? - с презрительной иронией заметил Дрожин. Вообще весь последний разговор его отзывался каким-то весьма высокомерным тоном. На душе у старого жигана как-то неспокойно и завистливо стало: он почти мельком только видел вновь приведенного арестанта, но с первого же взгляда разом почуял в нем нравственно-сильного, могучего человека, который невольно, хоть и сам, быть может, не захочет, а наверно возьмет первый голос и верх над камерой, вместе со всеобщим уважением, которое до этой минуты по преимуществу принадлежало старому жигану.

- Что ж такое делал Рамзя-то этот, что в благодетели попал? - спросил он прежним тоном, только с значительной долей раздражения, накопившейся после минутного раздумья.

- А то делал, что вот, примером, у меня теперича хоша бы коровенка пала, - принялся объяснять олончанин с тем же достоинством прочного убеждения, - он узнает там стороною, что вот, мол, у Степки Бочарника коровенка пала и ты, значит, через это самое нужду терпишь, - пойдет, купит коровку-то где ни на есть да и приведет к тебе: на вот, владай теперь ею; а нет - вот тебе деньга: подь да купи. Во какой человек-то он!.. кормилец, одно слово... Да это что: теперь - хлебушка нету у мужика - мужик подь к нему: он даст, а не то опять же деньгу тебе даст. Совсем благодетель наш был, по всему, как есть, право!

- Коли так, за что же его опосля этого в тюряху-то забили? раздумчиво, но уже без желчи спросил дядя жиган.

- А верно уж за то самое и забили, - предположил Степка Бочарник, потому - человек господам согрубление делал, - опять же и супротивность всякую... А только он благодетель нам: вечно бога молить станем, право...

Сизой ввел уже переодетого арестанта. Рамзя вошел с тем кротко-строгим, сдержанным видом, который всегда отличал его сановитую фигуру; первым делом перекрестился на образ и молчаливо отдал степенный поклон на обе стороны.

Арестантам, непривычным к такого рода вступлению в тюремную жизнь, показалось донельзя странным благочестивое движение Рамзи. Многие фыркнули, а многие и прямо захохотали. Рамзя словно бы и не слышал, и с полным достоинством, спокойно обратился к Сизову за указанием своей койки.

- Сизой! - перебил его жиган. - Ты что это, леший, из-за черт знает чего двадцать шесть орешь? Мы думаем: начальство, а тут всего-то на-все какого-то мазуру оголтелого привели.

Эта выдержка и строгое достоинство, которые с первого шагу проявил в себе Рамзя, снова подняли в старом жигане всю желчь раздражения и боязнь за утрату своего первенства. Он чувствовал, что если самым убедительным способом не поддержит все свое влияние и значение теперь же, на первых порах, то - того и гляди - утратит их безвозвратно. Поэтому-то Дрожин и пустил в онику дерзкую, оскорбительную выходку против Рамзи.

Но этот последний, не удостоя своего противника ни одним словом, только оглядел его тихим, спокойным взглядом своим и поместился на указанное ему место, рядом с Вересовым.

- Ну, что ж, теперь пора и за присягу, - предложил Фаликов.

- Вот заодно и другого жильца приведем, - откликнулся Дрожин, с иронией кивнув на Рамзю. - Булочка! становись-ко по правиле, да крест на спину! продолжал он, обратясь к молодому, ожирелому арестантику с бабьим лицом, который пользовался особенным и даже ревнивым покровительством старого жигана.

Булочка снял с себя все верхнее платье, расстегнул ворот сорочки, закинув с груди на спину свой нательный крест; стал среди камеры, упираясь в пол руками и ногами.

- Ну, вставай, девчонка!

Дрожин скинул с койки ослабевшего Вересова.

- Фаликов, вяжи ему глаза полотенцем.

- Братцы!.. не бейте меня... помилуйте... Христа ради! - через силу простонал Вересов. На глазах его показались слезы.

- Бить не станем, только под присягу подведем - и конец, - утешил его Дрожин.

Фаликов подошел уже к нему со сложенным полотенцем.

Вересов тревожно обвел вокруг камеры взор, помучонный тоскою... Положение было безысходно. Случайно, с робкой мольбой и смутной надеждой скользнули его глаза по вновь приведенному арестанту и, словно обессиленные, опустились к земле, вместе с поникшею на грудь головою.

Рамзя поднялся со своей койки.

- Оставь его, - сказал он ровным, тихим, спокойным голосом, взяв за руку Дрожина.

Жиган никак не ждал такого внезапного и прямого подхода. От неожиданности он даже оторопел несколько в первую минуту. Вся камера, живо заинтересованная началом столь необыкновенного столкновения, стала в напряженном, молчаливом внимании.

- Да что ты мне за указчик? - азартно поправился Дрожин. - Что хочу, то и делаю!

- Сам над собой делай, что хочешь, а этому - не бывать, - с прежней спокойной уверенностью сказал Рамзя, отводя от него Вересова, которого заслонил собою.

- Да ты что? ты чего? бобу захотел, что ли? - взъелся жиган, показав ему свой кулачище. - Кишки выпущу!.. Проходи лучше, не замай!.. Видали мы и не таковских!

- Видали ль, не видали ль - про то вам знать. А над слабым человеком не велика честь свою силу казать, - ты над ровней покажи.

- Это правильно!.. Что дело - то дело!.. Резонт говорит! - заметили некоторые из арестантов.

Для Дрожина наступил тревожный момент: его значение начало колебаться.

- Да ты что ко мне с проповедями-то? Ты мне смертный конец аль духовный отец? Прочь, мразь! Плевком расшибу - не попахнет! Пусти его! - бешено кинулся Дрожин на Вересова.

Рамзя схватил его за кисть руки и, не выпуская, опустил ее книзу.

Жиган с размаху шибко хватил его в грудь кулачищем; но противник, пошатнувшись немного, только сдвинул слегка свои брови и сжал суховатой, жилистой рукою кисть руки Дрожина.

На лице последнего мгновенно промелькнуло чувство страдания, но он пересилил себя, скрыв свою боль, и, ради посторонних глаз, заставил свои личные мускулы принять мрачно-спокойное выражение.

Между тем железная рука Рамзи сжимала все сильнее и сильнее.