его от их мира, от их интересов. Между ними, этими тридцатью заключенниками, как будто есть что-то общее, единое, а он - круглый особняк посреди них. И в то же время это отчужденное одиночество среди людей, - среди случайного общества, с которым предстояло неразлучно прожить, быть может, долгое время, - начинало тяготить и все больше и больше давило Вересова.

- А что, братцы, поиграть бы нам, что ли, как? - обратился Фаликов ко всей камере. - Скука ведь!

- Для чего нет? Вот и жильцу-то новому тоже скучновато, кажись, без дела, - согласились некоторые.

Вересову стало как-то легче, свободнее, когда услышал он этот первый знак внимания к своей особе.

- Эй, чудак, вставай!.. полно дичиться - народ-то все свой да божий, дернул его за рукав Дрожин.

- Ходи, что ли, поиграть с ними, - ласково обратился к нему же и дневальный Сизой. - Заодно с ребятками познакомишься.

- А после игры уже баста дичиться! - прибавил Фаликов. - Тогда мы все с тобой милыми дружками будем.

Вересов охотно поднялся с койки.

- Что же, братцы, как присудите? - снова обратился Фаликов ко всей камере. - Надо бы сперва, чтобы жилец присягу принял на верноподданство по замку?

- Ну, это опосля! - авторитетно порешил Дрожин. - Сперва давай покойника отпевать! Правильно ли мое слово, ребята?

- Правильно, жиган; покойник не в пример занятнее будет, а присягу на закуску оставим, - согласились почти все остальные члены камеры.

- Кто же попом у нас будет?

- Попом-та? А хоша Фаликов!

- Фаликов! - ну, ладно!.. быть так, ребята?

- Быть!

- Стало: быть, коли на миру порешили. А упокойничком кого положим?

- Да хоть тебя самого, жигана старого.

- Ладно! мне все едино помирать! Ну, теперича вы, певчие, по обе стороны становись: на два клира, значит. А ты, Сизой, как есть ты дневальный - человек начальный, так ты - к форточке на стрёму! Да зёмко стреми, чтобы начальство милостивое не тово!

В минуту вся камера разделилась на две половины, Фаликов свил себе из полотенца крепкий и толстый жгут, а на плечи накинул арестантское одеяло, старому жигану бросили на пол подушку, на которую он лег головой, как покойник, сложив на груди руки, закрыв глаза - и затем началось отпевание.

- 'Помяни, господи, душу усопшего раба твоего!' - заговорил в церковный распев Самон Фаликов, становясь в ногах у покойника и принимаясь кадить жгутом, как словно бы настоящим кадилом.

Присутствующие набожно перекрестились.

- Умер родимый наш, умер наш Карпович, - продолжал тем же речитативом Фаликов, обходя вокруг лежащего Дрожина, как обыкновенно делается при отпевании.

Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,

Как тебя, сударь, прикажешь погребать?

- затянул правый клир каким-то мрачным напевом.

В гробе, батюшки, в гробике,

В могиле, родимые, в могилушке!

- дружно откликнулась левая сторона.

А поп все ходит вокруг покойника, ходит, крестится с поклонами да кадит своим жгутищем.

Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,

Чем тебя, государь, прикажешь зарывать?

- начинают опять тем же порядком правые.

Землею, батюшки, землицею,

Землицею, родимые, кладбищенскою!

- подхватывает в голос левый клир, отдавая при окончании каждого стиха поклон стороне противоположной.

Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович.

Как с тобою прощаться-расставаться?

- Все с рыданьем, батюшки, с нагробным,

С целованьем, родимые с расстаношным.

При этой последнем стихе поп положил над покойником земной поклон и поцеловал его в лоб. За ним по одиночке стали подходить арестанты. Каждый крестился, кланялся в землю и, простираясь над Дрожиным, целовал его в лоб или в губы, смотря по своему личному вкусу и сопровождая все это хныканием, которое долженствовало изображать горький плач и рыдание.

А два клира, меж тем, поочередно продолжают свое мрачное, монотонное отпеванье:

Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,

А и чем тебя, сударь, прикажешь поминать?

- Водочкой, батюшки, водочкой.

Сивухою, родные, распрегорькою.

Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,

А и чем прикажешь нам закусывать?

- Нового жильца с почетом! - обратился к двум сторонам Фаликов - и, по слову его, два дюжие арестанта взяли под руки Вересова, так что он даже хоть бы и хотел - а не мог шелохнуться в их мускулистых лапищах - и, подведя его к покойнику, насильно положили ничком на последнего

Миногами, батюшки, миногами.

Миногами, родимые, горячими!

- откликнулся левый клир, и, вслед за этим возгласом, покойник внезапно облапил Вересова за шею, цепко оплел его ногами - и на спину нового жильца посыпались частые нещадные удары жгута. Толпа хохотала. Многие торопились наскоро свивать из полотенцев новые жгуты, стараясь принести свою посильную лепту в пользу спины несчастного Вересова.

- Это для того, чтобы вечная память была, - наклоняясь к его уху, прокричал Фаликов, и вслед за тем, по его знаку, оба хора завыли 'вечную память' под аккомпанемент хохота остальной камеры.

Истязание продолжалось до тех пор, пока все не натешились вволю.

- Это, милый, не беда, что вздули, - сказал Дрожин, отпуская Вересова из своих медвежьих объятий, - потом сам над другими будешь то же делать.

Вересов все время не издал ни единого звука, но теперь - весь бледный, дрожащий - поднялся с полу и, как зверь, не разбирая, ринулся на первого попавшегося арестанта.

- Го-го!.. Да ты драться еще! - весело воскликнул Фаликов. - Ребята! отабунься*! Колокол лить.

______________

* Соберитесь в кучу (жарг.).

В то же мгновенье нового жильца плотно окружили десять человек, сцепясь друг с дружкой руками, - так что он очутился как бы в живой клетке, - а к ним вскарабкались на плечи еще трое арестантов - и вся группа образовала род акробатической пирамиды. Это было делом одной минуты. Раздался пронзительный крик боли, тотчас же заглушенный песнею:

Поп Мартын!

Попадья Миланья!

Спишь ли ты?

Звони в колокольчик!

Бим! бам! бом!

Ти-ли, ти-ли, бом!

Верхние трое, для ступней которых служили пьедесталом плечи десяти нижних арестантов, вцепились в волосы Вересова и, приподняв его таким образом кверху на воздух, стали раскачивать в стороны и постукивать об пол его ногами. Из глаз несчастного сыпались искры и брызнули крупные слезы. Волосы его трещали под руками его мучителей; грудь выдавливала из себя глухие, короткие стоны от нестерпимой боли этой чудовищной, варварской пытки.

- Лихо язык болтается, да и звонит-то гулко! - острил Самон Фаликов. Пущай это ему за то, что дела моего купить не желал, окаянный!

- Вот ведь оно тиранство - а люблю! - дилетантски заметил Дрожин, с разных сторон любуясь на картину пытки. - Право, люблю! Меня самого еще куды тебе жутче тиранили! Пущай и другой знает, каково оно жарко!

- Двадцать шесть!* - громко выкрикнул Сизой, быстро отскочив от своего наблюдательного поста у дверной форточки.

______________