играючи, играя!Орган ревет. Орган свое сыграл.Остался крик, бескрайний, как равнина.Остался клавиш мертвенный оскалДа по углам и в трубах – паутина.Орган ревет! И больше нет меня.Так вот, любовь, какая ты! СкукожитВ червя золы – безумием огня,И не поймешь, что день последний прожит.Ты смял меня, втянул, испепелил.Вот музыки владетельная сила!Когда бы так живую ты любилКогда бы так живого я любила...И будешь жить. Закроешь все штифты.Пусть кузня отдохнет до новых зарев.И ноты соберешь без суеты,Прикрыв глаза тяжелыми слезами.О, тихо... Лампа сыплет соль лучей.Консерваторская крадется кошкаДощатой сценой... В этот мир людейЯ возвращаюсь робко и сторожко.Комком зверья, неряшливым тепломЛежит на стуле зимняя одежда.И снег летит беззвучно за стеклом —Без права прозвучать... и без надежды.Босые ноги мерзнут: холода.Я нынче, милый, славно потрудилась.Но так нельзя безмерно и всегда.Должно быть, это Божеская милость.А слово «милость» слаще, чем «любовь» — В нем звуки на ветру не истрепались...На клавише – осенним сгустком – кровь.И в тишине болит разбитый палец.И в этой напряженной тишине,Где каждый скрип до глухоты доводит,Еще твоя рука горит на мне,Еще в моем дому живет и бродит...Ботинки, шарф, ключи...А там пурга,Как исстари. И в ноздри крупка снегаВонзается. Трамвайная дугаПылает, как горящая телега.Все вечно на изменчивой земле.Рентгеном снег, просвечивая, студит.Но музыки в невыносимый мгле,Такой, как нынче, никогда не будет.Стою одна в круженье белых лент,Одна в ночи и в этом мире белом.И мой орган – всего лишь Инструмент,Которым вечность зимнюю согрела.
Матерь мира
Дымы, пожарища, хрипение солдат,И крики: «Пить!...» – из- под развалин...И Время не закрутится назад,В молочный сумрак детских спален.Мир обнаженный в прорези окна.Меж ребер пули плачут и хохочут.Так вот какая ты, сужденная война,Багряный Марс, полночный красный кочет! Летят твои кровавые лучиВ ключицы и ложбины, в подреберьяДворов и подворотен, и ключиЛежат под ветром выбитою дверью...В проеме – я.В виду застрех и слег,Охваченных полынным, черным дымом,Еще не зверь, уже не человек,Кричу: отдай! Отдай моих любимых!Из чрева моего пошли ониВ казенный мир, брезентом, порохом пропахший, —Отдай их, Бог! Мои сыны они!И бледный лейтенант, и зэк пропащий! Я – баба. Этот свет я не спасла.Любила мужика... детей рожала...Дай, Бог, мне, дай широких два крыла,Чтоб на крылах сынов я удержала! Хоть двух спасти – а там прости-прощай.Я улечу на Марс кроваво- красный.Пусть рушится земной солдатский Рай.Пусть далеко внизу собачий лай.Еще восстанет жизнь... прекрасной...Держитесь, мальчики! Среди планетных зим,Средь астероидов, кометных копийЗаплачем мы над нищим и больным,Океанийским, зверьим и степным,Военным, княжеским, холопьим...И, мать, рукою сыну укажу:– Там – Родина:Междуусобной розни...И мелко, страшно, сердцем, кожей задрожу,И лютый Космос в кулаках я еле удержуДвумя колосьями – черно-искристый, грозный.
Ковчег
Затерян в копях снеговых, в ладонях мира ледяного,Один – нет никого в живых, лишь ветер приговор суровыйЧитает, – он плывет один, он срубовой, и бревна толсты,И сам себе он господин, и шепчут на морозе звезды:«Гляди-ка, дом!...» Земля мертва. Пуста, что ледяная плошка.А в доме том свинья жива, собака лает, плачет кошка.А в доме том седой старик, усатый, сморщенный и лысый,Богатство зрит: вот белка – прыг, вот зайцы, овцы, гуси, крысы,Вот волк с волчицею, павлин, чета волов, стрекозы, козы, — А дом плывет в ночи, один, и на морозе звезды – слезы...Старик по пальцам перечтет змей пестрых и жуков заморских;У ног его, урча, уснет толпа седых котов ангорских...Старик заохает, кряхтя и шерсть линючую сбиваяС фуфайки: сын Лисы – дитя, сын Кобры – хитрость огневая!...А там, дай Господи, пойдут роды, и семьи возродятся,И звезды новые сверкнут на пятках скачущего Зайца,И род Оленя, род Совы, род Волка, род Орла СтепногоИз мерзлой снеговой травы, горя глазами, вспыхнут снова!И гладит, гладит их старик – своих, спасенных им, зверяток:Эх, звери, мир вчера возник, а нынче весь застыл, до пяток,А завтра стает мертвый лед, и забелеют камни-кости,И я вас выпущу... вперед!... В моем дому вы были – гости...Зверюшки... пума и кабан... и леопард, в мазутных пятнах...Мир будет Солнцем осиян. Вы не воротитесь обратно.Вы побежите есть и пить, по суходолам течь, как пламя,Сплетаясь, яростно любить и высекать огонь рогами!...Зверье мое... Когда-нибудь меня ты вспомнишь, серый заяц,В полях полночных долгий путь, поземку, сутемь, горечь, замять...И то, как пережили мы, внутри веселого Ковчега,Ночь красных звезд,чуму зимы,сырой, дырявый саван снега.Как я давал вам хлеб из рук, вас целовал в носы и уши,Сердец собачьих чуял стук, любил медвежьи, волчьи души,И знал, что этот час пробьет, взовьется небосвод горячий,И я вас выпущу... вперед!... – и в корни рук лицо запрячу,И близ распахнутых дверей, близ жизни новых поколенийЯ упаду среди зверей перед Ковчегом на колени;И по моей спине пройдут копыта, когти, зубы, жала,И смерть пребудет как закут, где жизнь моя щенком дрожала.
Видение войска на небе
Войско вижу на небе красное...Любимый, а жизнь все равно прекрасная.Колышутся копья, стяги багряные...Любимый, а жизнь наша – эх, окаянная...Вздымают кулаки хоругви малиновые...Любимый, а жизнь наша – долгая, длинная...А впереди войска – человек бородатый, крылья алые...Любимый, а жизнь-то наша – птаха зимняя, малая...А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!...Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается...А войско красное – глянь! – уж полнеба заняло!...Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево...А и все небо уж захлестнуло войско багровое!... —Любимый, оберни ко мне лицо суровое,И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, —Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!...Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, — Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие.
Крик
Обвивает мне лоб мелкий пот.Я в кольце гулких торжищ – жива.И ребенок, кривя нежный рот,Повторяет мои слова.Я молчу, придвигая устаТо к посуде, то к мерзлым замкам,То к ладони, где в форме креста —Жизнь моя: плач по ветхим векам.Я молчу. Грубо мясо рублю.На доске – ледяные куски.Накормлю! – это значит: люблю.Чад венчает немые виски.И, когда я на воздух бегу,Чтоб в железных повозках – одной,О, одной бы побыть!... – не могуГоворить – и с самою собой.Правда серых пальто, бедных лиц,Ярких глаз, да несмахнутых слез!В гуще бешенейшей из столицЯ молюсь, чтобы ветер унесГлотки спазм – а оставил мне крик,Первородный, жестокий, живой,Речь на площади, яростный рыкИ надгробный отверженный вой,И торжественный, словно закон,И простой, будто хлеб с молоком,Глас один – стоголосый мой хор —Под ключицею,Под языком.