и даже больше, и потом, у нее такой аппетитный кругленький ласковый животик. Мужик, соблазненный песенкой о животике, обнаружив под красным шелком чудовищный животище с шевелящимся внутри младенцем, плюет мне прямо на живот. Где мои деньги! Где мои кровные деньги! Я трясу, зажмурясь, головой. Денег уже не вернешь, господин. Давай уж займемся тем, чем надо. Я вынуждена показать класс. Меня тошнит, рвет – на его живот, когда я выпускаю из губ его шевелящийся смешно отросток. Мы квиты. Он наплевал мне на живот, меня на его живот вырвало. Он внезапно жалеет меня, гладит по голове, пока я, близ умывальника, копошусь, обливаюсь, тру щеки мылом, прыскаюсь водой с запахом ночных белых лилий. Бедная. И давно ты так вот тут? Всегда. Не ври. Кто отец? Один из вас. Давай я на тебе женюсь! Еще чего. Мне надо зарабатывать деньги. Я откладываю себе в тумбочку каждый раз несколько иен. Я скоплю денег, рожу ребенка, и мы вместе с ним уедем на поезде в Россию. Твой поезд подстрелят! Гляди, что делается! Война в разгаре!.. Пусть. Значит, туда нам и дорога.

Ох, и тут началось! Тут началось. Загрохотало все, как при землетрясеньи. Полы заходили ходуном. Мы думали – и вправду землетряс, повскакали с коек как ужаленные, повысыпали в большую ресторанную залу. Кудами носилась между столов с вытаращенными, как у лягушки, глазами. Живей, дуры! Бегите! Вернетесь, когда обстрел прекратится! А то, может, и не вернетесь – вдруг в дом попадет снаряд, и тогда ой-ей-ей, горе мне, бедной, беда мне, айя-ху, айя-ху!.. Мы выбегали под ветер, на колючий снег полуголые, кого в чем застала атака. Из постелей. От обжорных столов. На улице завывали безумные авто, они мчались в порт, о дураки люди, надо прочь от моря, а они ломились к морю, хотели на корабли, в лодки, успеть, уплыть! Я орала: «Надо бежать в горы! В горы!» Все как с ума посходили. Пули свистят, а они бегут и едут все к морю, навстречу им. Как бы их кто заколдовал. И упряжки скатывались по обрывам туда же, к прибою. Идиоты! Прямо под снаряды! В лошадей попадали осколки снарядов, они падали, взрывали воздух бьющимися в судороге ногами, страшным предсмертным ржаньем. Я видела, как умирают лошади и люди. Крик стоял до неба! Визг истошный! Девки ложились на землю, прикрывали затылки руками, бежать никуда не хотели. Я еле волокла свое родное брюхо. Непонятное равнодушие охватило меня. Потом – внезапно – обуяло веселье. Я захохотала. Маюми! Это ты, Маюми! Маюми, мы все равно сдохнем, мы сдохнем от руки наших, русских ребят, принеси мне трубку с опием, Маюми! Я хочу накуриться перед смертью! Мы накуримся с моим ребеночком и заснем сладко, сладко... в лодке, у моря!.. Отвези меня к морю... брось в лодку... я хочу уплыть далеко, далеко!.. Пусть он родится в море... в лодке... нас будет качать волна, и я буду петь ему песню, я опущу его в пучину, я упаду за ним туда, на дно, где в раковинах лежит и смеется черный и розовый жемчуг... Не бреши, Лесико!.. вот тебе кальян, кури... только не плачь, не ори только... ну, скорей затягивайся, сейчас еще ударит...

Ударило! Эх и ударило! Я вцепилась зубами в трубку. Маюми не могла ее вырвать у меня из зубов. Так, с трубкой, в зубах зажатой, она и кинула меня в телегу подвернувшегося под локоть рикши, маленького мальчонки, выбритого гладко, как будто он был ученик ламы. Маюми в страхе заорала: «В укрытие!..» – сама вспрыгнула на задок телеги, и телега с трудом сдвинулась с места, я, хоть и была уже накуренная опием, понимала, что тяжелое мое было брюхо, на сносях я уже ходила, – а глядь, вместо мальчонки в телегу впряжен уже старик, морщинистый, как печеное яблоко, и морщинистый рикша глядел на меня, лежащую поперек телеги, как на мертвый груз – куда ее такую волочь, то ли опием опоили, то ли сердце ее от ужаса разорвалось, как снаряд. Вези, орала Маюми, я смутно, сквозь опийный бред, слыхала ее ор, вези, тебе говорят! Да прочь от моря, прочь от моря! Все туда, а мы обратно! Все посходили с ума! Море – погибель! Море – ужас! В горы, старик!

Старик потащил телегу с натугой вверх, в гору. Сквозь бред я слышала – Маюми орет: эй, мужик, скорей тяни повозку, нас же сейчас накроет с головой земля! И раздался взрыв. И я оглохла. И мы посыпались с телеги на землю, как горох. И лежали так ничком. Земля засыпала нас до ушей. Я ощутила боль в животе. Боль поднялась во мне змеей, развернулась пружиной, разорвала меня надвое. Я не удержала в себе крика.

А-ах, Будда великий, да ведь она же рожает! Мы живы! И она жива! Вези нас скорей к себе в хибару! Будда, Гаутама Царевич, смилуйся над нами!

Телега затряслась на камнях, на комьях вывороченной взрывами земли. Орудия русских моряков били без промаха. На вершине горы над Иокогамой горели бешеным огнем склады оружия и боеприпасов. Мы катили на телеге вместе с Маюми в призрачном, красном, бешеном свете огня. Огонь велик. И вода велика. Сзади была вода, впереди – огонь. А под ногами была земля. И обнимал нас воздух, пропитанный великой гарью и смертью. Все четыре стихии были рядом с нами. Глупая радость охватила меня. Сын Цесаревича родится в объятьи всех четырех стихий. Он будет счастливым. Он станет счастливым. Он будет царствовать.

У меня в брюхе сын русского Цесаревича, сказала я громко, трубка выпала у меня изо рта, и они оба меня услышали. Старик покосился на меня. Разрывы ухали совсем рядом. Огонь гудел на вершине горы. Она бредит, рикша! Не слушай ее, она напилась водки и накурилась кальяна! Маюми, ты же ничего не знаешь обо мне. Ты не имеешь права называть меня обманщицей. Это правда. Старик резво катил телегу вперед, как конь. Это правда! Я дернулась и от обиды укусила Маюми зубами за руку. Она завизжала. Телега стояла уже около хижины. Старик вместе с Маюми сняли меня с телеги, тяжелую, со вздутым животом, и отволокли в избенку.

Эти схватки до времени. Наверно, я не доносила плод. Не ври!.. дыши глубже... раздвинь ноги, вот так... Тужься. Больно! Они оба, старик и проститутка, наклонились надо мной. Я послушно раздвинула ноги клещами и задышала тяжело и часто, как паровоз. Давай нажмем ей на живот полотенцем, рикша?!.. и ребенок вылезет сразу, вылетит, как пуля. Нельзя. Будда сам знает, как женщине надлежит рожать. Насилия Будда не терпит. А если она у нас тут проорет сутки, двое?!.. мы спятим... она же первый раз рожает, ее кости смерзлись, она корчится от страха... Старик нежно склонился над моим лицом, погладил меня по щеке. Сейчас тебе не будет больно, госпожа. Я не госпожа!.. Я подстилка!.. Я грязная рисовая циновка!.. Я... русская девчонка с восточного поезда, и меня любил русский Наследник, и это его ребенок, и я палец отрежу себе, чтобы вы только мне поверили... Не надо отрезать палец. Мы верим тебе, госпожа. Ты русская Цесаревна. И твой ребенок – русский Цесаревич. Мы его коронуем. Венчаем на Царство. Мы покажем его русским морякам, когда они войдут в Иокогаму, и они опознают его. Русские моряки никогда не войдут в Иокогаму!.. От вопля Маюми у меня заложило уши. Я зажала оглохшие уши руками и заорала – о внезапной нахлынувшей боли и оттого, что из меня хлынули воды, огромные серебряные воды, морские и соленые, а может, это была кровь, и воды шли из меня, рвались водопадом и сверкали, я видела их сверканье в ночи, и весь нищий рисовый матрац рикши промок насквозь, и я будто поднялась над мокрым матрацем и зависла в воздухе, не переставая кричать от боли, страха и радости. Тужься, заорала Маюми, тужься сейчас же! Я вижу головку! Вот она, между ног! Темечко! Из тебя хлещет красная вода! И темечко у ребенка все красное! И у него русые мокрые волосики! О, какая прелесть!

Прекрати орать, сурово сказал старик и засучил рукава, криком родам не поможешь. Пусть все идет как идет. Пусть дорога сама о себе заботится. Он взял мои колени в оба кулака, еще разжал мне ноги. Поглядел сердито. Наклонился. Вытащил из-за отворота кимоно нож. Ты что, рехнулся, старикан?! Молчи. Вдохни глубже. Боли ты не почуешь – так ты напряжена. Он полоснул ножом по моей промежности, и головка ребенка выскользнула наружу, и сам ребенок, ударив меня изнутри ручками и ножками, как рыбка – хвостом, выскочил из меня на волю, и я заорала уже от счастья, от освобожденья – неужели это я его родила! Это я! Я, я его, живого, сама родила! И он бьется и кричит рядом, тут!

Ребенок орал не закрывая рта. Мы все вчетвером орали – Маюми плакала и причитала, старик вопил: бабы!.. ну что вы, дуры!.. уймитесь!.. вот все и кончилось!.. – я орала от наслажденья и свободы, а ребенок орал от ужаса жить: зачем! Зачем вы выпустили меня в жизнь! На ужас! На боль! На муки! Он набирал в легкие воздуху и кричал, кричал плачевно и надрывно, потому что ему больно было вдыхать земной воздух, ведь в моем животе он дышал ароматами древних снов и пил серебряное молоко небесных коров. Тише! Хватит орать, кричал старик. Вы, бабы, дуры всегда, да заткните вы свои нечестивые глотки!

Я умолкла в одночасье. Я уснула мгновенно. Сон навалился на меня, как мужик на разверстое чрево. Я приняла сон в себя, вздохнула и уснула.

Маюми мне говорила потом, что во сне я бормотала: Цесаревич, Цесаревич.

Сатрик внимательно рассматривал, брехала мне после всего Маюми, рожденного младенца, придирчиво изучал его глазами. Гляди, ты, яматка, – глазки-то светлые, серые, не наши, и волосенки на маковке русенькие, и сам весь беленький, смуглоты лишь немного, лишь перчинка одна. А не может быть так, чтоб