правильно получается. Один летит вниз, -- Пуповкину очередное повышение.

Медленно ли, быстро, но через два месяца, действуя при помощи духа Мартына Задеки, товарищ Пуповкин дал подножку товарищу Кикину, сел на его место и начал приглядываться: кого же следующего?

И до того к этому времени он поверил в свои силы, что даже иногда начинал поругивать дух Мартына Задеки, если тот сдерживал его, советовал не спешить, обождать. А однажды, получив от субъекта с красным носом билетик, на котором было написано: 'Ежели вы будете проявлять интерес к чужому счастью, то свое можете проворонить', -- товарищ Пуповкин только презрительно скривился, скомкал и выбросил билетик. Сами, мол, с усами! И в тот же день разгромил в пух и прах второго секретаря обкома и занял его место.

Теперь товарищ Пуповкин большой человек, работает в ЦК, имеет две дачи, три автомобиля, виллу в Москве и дюжину челяди: шоферов, поваров, горничных. На толкучку он не наведывается и, хотя он теперь знает, кто такой Мартын Задека, но больше услугами его не пользуется. Не пользуется и зря делает, потому что недавно одному гражданину белый унылый попугай вытащил билетик: 'Если не изменитесь, вам предстоят круглые неприятности и дальняя дорога через казенный дом.'

Может тот билетик и был предназначен для товарища Пуповкина? Зазнаваться не надо. К духу Мартына Задеки надо относиться с уважением -- он беспартийный маг и халдей, он не подведет.

-------

Слово очевидца

Инженер Борис Николаевич Торопыгин несколько лет принципиально не ходил на разные лекции и доклады, устраиваемые в заводском клубе. То есть, он-то бывал на лекциях и докладах, но только в тех случаях, когда по циркуляру сверху ругали империалистов и агрессоров, когда улизнуть было так же невозможно, как невозможно было не подписаться на добровольный государственный заем.

Однако, когда в клубе и в цехах вывесили афишу, что состоится доклад известного хирурга, профессора Гнедкова, о его туристической поездке по Европе, Борис Николаевич Торопыгин в тот же день сказал жене:

-- Ну, Манюся, на этот раз надо пойти. Как-никак -- первый настоящий очевидец.

-- Ах, Боренька, опять там будут плакаться в жилетку, -- вздохнула Мария Семеновна.

-- Не думаю, -- возразил Борис Николаевич. -- Профессор Гнедков -- ты помнишь, он у меня вырезывал грыжу? -- старик в высшей степени почтенный. Всей правды он, конечно, не скажет, но и врать будет в меру.

В воскресенье вечером Торопыгины, с трудом пробравшись через толпу, заполнившую зал клуба, и раскланявшись по дороге с знакомыми, заняли в первом ряду свои места. Слева от них сидел главный инженер завода с женой и двумя взрослыми дочерьми. Место справа, приходившееся как раз напротив лекторского подиума, занимал неизвестный гражданин такого сугубо партийно-аппаратного вида, что спутать его с обыкновенным смертным можно было только в состоянии, когда не тяжело спутать рублевую бумажку с местной газетой. Торопыгины, косясь в его сторону, шепотом перебрасывались незначительными фразами о погоде.

Как только вышел на сцену профессор Гнедков, седобородый и смущенно кивающий на ходу в ответ на громкие аплодисменты, сосед Торопыгиных справа, восседавший в разморенной барской позе со скрещенными на груди руками, сразу же оживился и достал из кармана пиджака блокнот и карандаш.

Профессор начал доклад с рассказа о посадке туристической группы на теплоход в Одессе. Говорил он медленно, монотонно, часто пользуясь 'так сказать', 'как говорится', а то просто, продолжительно мэкая и уперев взор вверх, поглаживал бороду. В публике громко переговаривались, сморкались: чувствовалось плохо скрываемое нетерпение.

Когда профессор Гнедков добрался до того, как теплоход удалялся от Одессы, гражданин партийно- аппаратного типа привстал и сладеньким голосом спросил:

-- Скажите, товарищ докладчик, а вам тяжело было расставаться с родиной?

Профессор растерянно посмотрел на него:

-- Мда-с, конечно... -- выдавил он из себя. -- Мне тяжело было расставаться с родиной.

В задних рядах кто-то внятно проговорил: 'Ой, я сейчас, кажется, заплачу!' По залу прокатился легкий смешок. Партийный аппаратчик быстро оглянулся, держа наготове блокнот и карандаш. Смешок увял. В зале воцарилась нудная, как во время предвыборной агитации за кандидата в депутаты, которого -- все знали -- выберут без всякой агитации, обстановка.

Но на самого докладчика казалось бы невинный вопрос произвел почти магическое действие. Профессор, перейдя сразу же к рассказу о посещении первых на пути румынского порта Констанца и болгарской Варны, заговорил стандартными газетными фразами: 'Народное хозяйство Румынии, под руководством партии, цветет небывалым...', 'расцвет народного благосостояния Болгарии...'

-- Боренька, пойдем домой, -- тоскливо шепнула Торопыгина мужу на ухо.

Борис Николаевич, подбадривая, пожал локоть Марии Семеновны:

-- Следующая остановка была в Греции. Потерпим...

И когда, наконец, профессор Гнедков, все возвышая старческий, дребезжащий голос, произнес:

-- Ранним утром теплоход подошел к греческому порту Пирей. Вдали, как волшебное видение, словно из-под земли выросли Афины с господствующим Акрополем... -- в зале стало так же тихо, как, наверное, было тихо на теплоходе в то время, о котором вдохновленно рассказывал докладчик. -Сплошное море белого мрамора, здания старинной архитектуры, где в каждом камне чувствуется дыхание веков -- вот что такое Афины! Огромный богатый город раскинулся вокруг зеленой горы Акрополя с шапкой из древних величественных развалин, воздвигнутых руками человека еще за пять столетий до Рождества Христова...

-- Скажите, товарищ докладчик, -- громко спросил партаппаратчик. -- Не бросилась ли вам, когда вы сошли на берег, сразу в глаза ужасная картина бедствия греков, массы безработных и прочее?

-- Что? -- ошалело посмотрел на него профессор, видимо все еще витая над вечными развалинами.

-- Я спрашиваю о страданиях греков под реакционным правлением их короля. Расскажите нам о безработных и голодающих.

И опять профессор заговорил, словно ему положили на подиум последний номер 'Правды'.

-- Борис, пойдем, -- захныкала шепотом Мария Семеновна. -- Ах, Господи, зачем мы сюда пришли?..

-- Ничего, Манюня, ничего, -- успокаивал инженер Торопыгин.

Доклад продолжался почти все время в виде вопросов и ответов. Как только профессор забывался и начинал чем-нибудь восхищаться, партаппаратчик бесцеремонно перебивал его и ставил 'наводящие вопросы'. Даже когда профессор начал рассказывать о Лувре, о самой богатой в мире коллекции картин, партаппаратчик и тут нашелся:

-- А не показалось ли вам, товарищ докладчик, что в Лувре не умеют так бережно хранить произведения искусства, как у нас, например, в Третьяковской галерее?

Профессор в отчаянии дернул себя за бороду и, зажмурившись, покорно сказал:

-- Показалось.

-- Боречка, умоляю тебя, пойдем...

-- Неудобно, еще могут подумать, -- увещевал Борис Николаевич.

-- Ну и пусть думают. Я плевала!..

-- Нельзя...

-- Хочешь, я сейчас заболею? -- Мария Семеновна зашептала жарко и страстно. -- Хочешь, у меня заболит зуб или голова?.. Боря, прошу тебя, дай мне заболеть!

-- Подождем, Манюнечка, подождем. Дальше будет интереснее.

Торопыгин уговорил жену и они досидели до конца нудного доклада.

Когда раздались жидкие хлопки, публика дружно встала, партаппаратчик самодовольно закрыл блокнот. Борис Николаевич, бросив жене: 'Я сейчас!', поспешно и с таким видом, словно он делает нечто недозволенное, стал пробираться через толпу за кулисы. Там он подошел к одинокому, стоящему в смущенной позе, профессору Гнедкову и, не теряя времени, сказал:

-- Дорогой Владимир Владимирович, вы меня помните, я был у вас с грыжей?