но никто никогда не усомнился в его искренности. Натуральный псих и все! И до того все уверовали в это, что никто даже не подумал, почему это Сашка Теребейников, болтаясь без дела и призывая учащихся ехать к черту на кулички, сам не возьмет и не поедет.

И вот как-то в середине января, когда стояли лютые морозы, одна местная студентка, Аничка Мусина, наслышавшись о том, как страдает, живя под лестницей, Сашка, договорилась со своими родными пустить его на время в квартиру Квартира у них была большая -- из одной комнаты и чулана без окон, и решили они: пусть идеалист-Сашка временно, пока стоят морозы, спит в чулане.

Когда Аничка Мусина сказала Сашке об этом, он отмахнулся от нее:

-- Это верно, что мне холодно спать под лестницей на собачьей подстилке, но не это важно. Вот сейчас в Алжире, под колониальным режимом, хотя и не холодно, но люди страдают. Это меня тревожит более.

Аничка, видя, что морозы не сломили сашкиного идеализма, долго его упрашивала, умоляла, по рукаву гладила, а потом пошла на хитрость: сказала, что у нее законная двойка по политэкономии, что, мол, не может ли он прийти к ней домой и помочь ей вызубрить эту скукоту. Сашка, конечно, согласился.

Ну а дома Аничка отвела своих стариков в уголок, договорились о тактике и стратегии, и стали они сообща уламывать: чай вскипятили, суп с картошкой на стол поставили, хлеба нарезали. Начали они его упрашивать откушать. Мамаша, так та еще дальше пошла: потрепала нежно так Сашку по нечесанной гриве и сказала:

-- Вы, неземной идеалист, последний из уцелевших, скиньте рубашечку! Чернее земли она у вас и вонь стоит, как на помойке. Я уж ее мигом выстираю, разогрею на примусе утюг и утюжком просушу.

Но Сашка на это не согласился. Нельзя, мол, заниматься стирками, когда в Африке негры без рубах ходят, а в Австралии упали цены на кроликов. Во всем мире, говорят, благодаря проискам капиталистов большие беды, и не время сейчас честному комсомольцу о чистых рубахах думать.

Говорит он о разных высоких материях так убежденно, а сам тем временем комнату разглядывает. И разглядывает не просто так, а основательно. Прошелся из утла в угол, стены обстукал, оконные рамы пошатал, посмотрел не протекает ли потолок. Местами пол прогнил, Сашка и это заметил, постучал ногой по ветхим доскам, вздохнул и как бы даже опечалился, но потом ничего, отошел. А уже поздно вечером, съев кастрюлю супа, Сашка совсем смилостивился и сказал:

-- Ну, ладно, раз вы так меня умоляете, я могу на время остаться в чулане. Но не для себя я это делаю, а для вас. Теперь настоящих идеалистов нет, каждый думает только о себе, один я только о других думаю.

Радости Мусиных не было конца. Ну, думают, хоть он какой-то и не от мира сего, псих, но все же спасли живую душу.

На другой день Сашка Теребейников взял у старика Мусина бритву, кое-как поскребся на общей кухне, попросил зубного порошка, пальцем зубы почистил, вышел к завтраку, да и завел разговор насчет того, что, якобы, надо ему здесь прописаться, что без прописки жить значит родную советскую власть обманывать.

Мусины видят, что Сашка начинает преображаться, на человека становится похож, думают, может факт прописки еще больше его очеловечит. Кроме того, прописывать чужого человека на своей жилплощади, конечно, самоубийству подобно, но Сашка -- это другое дело. Идеалист, мол, беззаветный, последний честный из комсомольцев. Его, мол-де, прописать совершенно не опасно. В общем, прописали Сашку. И как- то так получилось, что хотели прописать его временно, а вышло, что прописался он постоянно.

Как только он стал законным жителем мусинской комнаты, тут он вдруг вспомнил, что у него на вокзале в камере хранения кое-какие вещицы мерзнут. Когда он жил под лестницей, то, разумеется, кроме собачей подстилки и политической литературы, ничего там невозможно было держать -- неминуемо украли бы. Мусины против вещей не возражали. А старуха даже прослезилась:

-- Касатик ты, кристаллический человек, наконец-то у тебя свое полотенце будет. Может и полпростыни найдется, пара подштанников... Заживешь!

И так Мусины были рады за Сашку, так верили в его моральную чистоту, что когда он привез к ним целый грузовик чемоданов, сундуков, огромный комод и две кадки с фикусами, они сами носили его вещи, а он только распоряжался где что ставить. Все это происходило в присутствии дворника и управдома. Управдом то и подал идею вытащить старый комод Мусиных в коридор, а на место него поставить сашкин комод. Мусины и на это согласились. Вещей в комнате -не пройти, да и сашкин комод был новенький, еще не потрескавшийся, фанера на нем нигде не отставала, и клопы в нем еще не успели гнезд свить.

На следующее утро Мусины, конечно, пошли на работу: Аничка в институт, старик на завод, старуха колоть и пилить дрова в городскую баню. А когда они вернулись под вечер домой, все их вещички стояли в коридоре рядом с комодом. Но и на этот раз Мусины не сумели распознать настоящих намерений Сашки. Думают, ну пошутил. Он настоящий идеалист, он может пошутить! Постучались, а Сашка из-за запертой двери:

-- Советую вам не терять времени, в этом городе у вас уже нет жилплощади, и не получить вам ее. Поезжайте лучше на целину. Первое время перебьетесь в палатках, а потом какую-нибудь будку сколотите.

Посмеялись Мусины. Очень уж им понравилась шутка Сашки. Сели на вещички, ждут, когда он впустит их в собственную комнату с чуланом без окон. Сидят час, другой, слушают, как Сашка за дверью заграничные танго распевает, целые американские джазы один изображает. Потом из комнаты потянуло ароматом яичницы, жареной на настоящем сале. Старик Мусин, съевший за целый день на работе только кусок хлеба, от аппетита лишился чувств и скувырнулся с чурбанчика. Мусины стали настойчиво заглядывать в замочную скважину. Заглядывают и видят, что Сашка, одетый в голубую шелковую пижаму, причесанный и напудренный, с толстой папиросой во рту, спокойно возится себе у спиртовки, жарит, варит королевские блюда. Все это так необычно выглядело, что Мусины даже не поверили, что это идеалист Сашка. Тогда Мусины начали в двери колотить. А Сашка опять:

-- Советую вам не терять время. Валите на целину. Меня, голубчики, отсюда не выкурить. Меня в самой Москве из пяти квартир не могли изгнать. Пять комнат в Москве отхватил и продал. И тут то же самое будет. Так и знайте, загоню вашу комнату за десять тысяч, а то и больше. Хотите, можете купить.

Тут уж Мусины перепугались не на шутку, бросились к дворнику, а дворник удивленные глаза делает:

-- Извиняюсь, -- говорит, -- вы сами гражданину Теребейникову жилплощадь добровольно уступили.

Плюнули Мусины дворнику по очереди в бесстыжие глаза, помчались к управдому. Управдом уже, конечно, пьяненький. Получил уже, наверно, от Сашки порядочную подачку. Слушает он их жалобы и только вздыхает:

-- Как же, мол, так, дорогие бывшие жильцы этого дома, поскольку я могу свидетельствовать, вы сами вещи Теребейникова таскали, значит, у вас с ним договор о продаже комнаты был. Вы передумали, а я-то при чем? Я вас уже выписал. Вы уже посторонние люди в этом доме.

Видят Мусины, что это целый заговор, и пошли в милицию. Ну, а с кого милиция живет, как не с жуликов? И там Сашка успел уже все обтяпать. Написали милиционеры для видимости протокол и положили в стол и: зайдите через две-три недельки...

Вернулись Мусины в свой дом. Начали среди ночи соседей будить, просят пособить изгнать оккупанта. Старик Мусин вошел в такой раж, что незаметно для себя повторил знаменитую речь Минина и Пожарского.

Некоторые из соседей реагировали на призыв довольно вяло. Некоторые вообще стали в позу 'моя хата с краю'. Некоторые даже начали вспоминать старые передрязги. Вспомнили, что Мусины не всегда подметали общий коридор, за воду не платили и прочее. Начали радоваться, что Мусиным теперь будет плохо. В общем, каждый показал свое лицо с самой настоящей стороны, как это и бывает в беде. И только один отставной военный, прослуживший тридцать лет в химических частях и никогда не применявший химии в войнах, вдруг воодушевился:

-- Давайте я его, подлеца, хлор-пикрином выкурю!

Хлор-пикрина у него, конечно, не оказалось, но он все же наскреб у себя какой-то дряни, начал ее у дверей Мусиных на примусе поджаривать. Минут через пять соседи стали ругаться, на кого-то напала рвота,