Метафизика в противовес диалектике предполагает постоянство и неизменность основ бытия. Однако если принять саму метафизику за основу, то придется отречься от идеи эволюции и признать, что землю и все, что на ней есть, создал Бог, потому что больше некому.

Впрочем, метафизике противоречит не только эволюционная теория, но и сама история. Ведь социальное устройство от примитивных племен до нынешних государств все-таки усложняется.

Но признать абсолютную правоту диалектики не дает удивительное сходство между социализмом советского образца и строем государства Урарту или того же Древнего Египта эпохи первых фараонов.

Выход из этого противоречия может быть только один. Все становится на свои места, если представить, что социальное устройство человеческих обществ может усложняться, но некоторые основы остаются неизменными, как остаются неизменными основы белковой жизни, несмотря на все причуды эволюции.

Очевидно, что усложнение социальной системы влечет за собой технический прогресс. Но основы остаются незыблемыми, и с древнейших времен до наших дней человечество мечется между доминированием частной и общественной формы собственности, единоличным, олигархическим и демократическим управлением, между максимальной свободой личности и максимальным ограничением этой свободы.

Не будет ли логичным предположить, что эти границы, эти основы достались нам в наследство если не от обезьян, то как минимум от первобытных людей.

В обезьяньей стае особи, находящиеся в самом низу иерархической лестницы, по своему положению очень близки к невольникам.

Но даже если это спорно, то можно привести другой аргумент. Европейцы, которые в эпоху географических открытий случайно попадали в племена первобытных людей, жили там на положении невольников, хотя эти племена вроде бы не знали рабовладения.

Просто они не называли это рабством. Чужак, волею судеб оказавшийся во власти рода, становился членом этого рода — но с поражением в правах, среди которых первое — ограничение свободы.

Чужак при всем своем желании не мог уйти из рода и вернуться к своим.

Были и другие ограничения — например, в брачной сфере или в доступе к религиозным обрядам. Таким образом даже при достаточно комфортной жизни различия между чужаком-невольником и коренными членами рода были достаточно ощутимы, и конечно, не в пользу чужака.

Почему бы не предположить, что у неандертальцев и тем более у первых людей современного вида тоже существовали подобные невольники — члены рода с поражением в правах.

Это, однако, вовсе не отменяет деления родов на «свои» и «чужие», и даже наоборот, подчеркивает его.

«Свои» роды — это враги или недруги, но тоже люди, с которыми можно сочетаться браком (ведь не станет же человек жениться на собаке). А «чужие» роды — это нелюди, которых можно только убивать или в крайнем случае превращать в пленников, которые по статусу близки к собакам, которые у хороших охотников тоже являются членами рода — но, конечно, с меньшими правами, чем у настоящих людей.

«Очеловечиание» природы ничего не меняет. Даже если звери — тоже люди, всех «людей» можно делить на настоящих, почти настоящих и ненастоящих. К настоящим относятся люди своего рода, к почти настоящим — люди близких («своих») родов, а к ненастоящим — все остальные люди вкупе с прочими зверьми.

Соответственно, «свои» роды — даже если они враждуют и ведут между собой бесконечную войну из-за похищения женщин и связанной с этим кровной мести — составляют единое племя, в то время как «чужие» роды, даже если они ведут себя исключительно мирно, все равно считаются иноплеменниками.

Трудно сказать, как начиналось образование племен у людей. современного вида. Возможно, сапиентные признаки сначала стали доминировать только в одном племени, и нынешний подвид Homo sapiens вызрел внутри него. Но это племя все равно должно было распасться рано или поздно, поскольку если родов становится слишком много и они обитают далеко друг от друга, распад связей между ними становится неизбежен.

Но есть и другой вариант возникновения новых родов и племен — в точности по Гумилеву. Особи, наделенные пассионарностью — особой энергией, которая мешает им тупо следовать существующему порядку вещей — сознательно или неосознанно стремятся изменить правила игры. Иногда это удается внутри своего племени, и тогда пассионарии пробиваются на вершину иерархии и приступают к изменениям сверху. Отменяют старые табу и законы, вводят новые — ссылаясь на волю богов, предков или духов либо явочным порядком, тихой сапой — и через некоторое время племя становится другим. Но всегда находятся недовольные (которых ведут за собой другие пассионарии) и если реформаторы и консерваторы не перебьют друг друга — то племя может разделиться.

Однако пассионарии не всегда могут добиться успеха в рамках существующей системы. И тогда им самим приходится уйти. То ли их изгоняют, то ли они сами бегут перед лицом неминуемой смерти. И очень часто такие изгои оказываются вне всех систем.

С другой стороны, именно они составляют передовой отряд экспансии. Ведь выбирая, куда податься, изгои скорее всего предпочтут те места, где нет врагов.

Правда, враги есть везде. Места, где нет «атлантов», заняты неандертальцами. Однако природа не благоприятствует неандертальцам. Они приспособлены к холодам, а на дворе потепление. И все элементы специализации обращаются против них.

Коренастая осанка снижает скорость бега, светлая кожа демаскирует на зеленой траве, лишний жир ограничивает ловкость движений. Неандертальцы вымирают, как эскимосы в Африке, их группы мельчают, и «атланты»-изгои без труда справляются с некоторыми из них.

Они истребляют мужчин и берут себе женщин, потому что у изгоев обычно бывают проблемы с партнершами. Пассионарные женщины, как правило, предпочитают действовать в рамках существующей системы, а не создавать новую. Извечный дуализм инь и ян — охраняющего и изменяющего начала.

Изгои, оказавшиеся вне систем, не особенно разборчивы и обращают меньше внимания на различие своих и чужих. Жить захочешь — и не так раскорячишься. В конце концов, в некоторых современных обществах юноши, еще не получившие доступа к женщинам, тренируются в любви на ослицах и получают от этого большое удовольствие.

Но люди, выпавшие из системы, неизбежно создают свою собственную систему. И основы остаются неизменными. Новая система отличается от прежней в частностях, но границы, в которых строится новая социальная организация, абсолютно те же самые. И по мере того, как новая система каменеет, все явственнее становится противостояние своих и чужих.

Гумилев описывает главное различие молодых и старых этносов. Старые, особенно реликтовые, чрезвычайно неохотно допускают чужаков в свою среду, не поддаются внешним влияниям, но и сами не могут и даже не пытаются распространить свое влияние вовне.

И наоборот, молодые этносы охотно вбирают в себя и чужих людей, и чужие традиции, легко поддаются внешнему влиянию, но одновременно и сами прилагают максимум усилий, чтобы распространить свое влияние на соседей, а в идеале — до бесконечных пределов.

Наверное, эту схему можно распространить и на жизнь первобытных племен, то есть отнести ее к тем самым незыблемым основам, которые можно причислить не к социальной сфере, а к биологическим свойствам человека, как вида. То есть считать их не благоприобретенным порождением разума, а чем-то вроде усложненного инстинкта.

Один из важнейших элементов межэтнического различия — это, конечно, язык. Язык, как средство общения, выше уже был назван определяющим признаком, который отличает людей от животных. Однако в человеческом обществе язык в большей степени выступает, как средство разобщения.

Лев Гумилев не считает язык первостепенным признаком этнической самоидентификации, отмечая,