сети средство построения киберкоммунизма.

Действительно — ни для кого не секрет, что главной ценностью будущего общества станет информация. Между тем глобальная компьютерная сеть может явочным порядком уничтожить право частной собственности на информацию (ведь скопировать файл и даже взломать программу гораздо проще, чем украсть материальный предмет) — и это будет означать рождение киберкоммунизма.

Впрочем, киберкоммунизм — это уничтожение не только частной, но даже и общественной собственности. А еще это будет означать гибель цивилизации или во всяком случае, полное прекращение ее развития. Ведь всякое развитие, подобно электрическому току, рождается из разности потенциалов. Двигатели развития — это конкуренция и благотворное неравенство. Если же все, что душа пожелает, можно взять даром, если достаточно только руку протянуть, если в мире царит счастье для всех, и чтоб никто не ушел обиженный — то никто не станет прилагать усилий для дальнейшего развития.

К счастью, в полной мере киберкоммунизм недостижим, а благотворное неравенство неистребимо, поскольку в реальном мире всегда будут существовать ресурсы, которых не хватает на всех. И всегда будет сохраняться дилемма — либо делить эти ресурсы поровну между всеми (что по большому счету невозможно, так как в любом обществе равных непременно появляются те, кто равнее прочих) либо распределять их в соответствии с заслугами перед обществом (которые выражены всеобщим эквивалентом — деньгами или каким-то иным способом).

И ни метафизический заколдованный круг, ни диалектическая спираль не в силах изменить неизбежного. Нехватку ресурсов можно полностью преодолеть только в виртуальном пространстве, но даже в этом случае ушедшим в виртуал понадобится энергия, питающая вполне материальные компьютеры, в которых эти виртуальные личности будут жить.

Но дело не только в этом. Просто в самой идее общества без частной собственности заложена ошибка, унаследованная от первых марксистов, которые плохо представляли себе жизнь первобытных людей и даже жизнь животных.

Между понятие собственности — это вовсе не порождение человеческого разума. С этим понятием хорошо знакомы многие высокоразвитые животные. Львиный прайд или волчья стая имеют свою охотничью территорию, на которую они не пускают чужаков. Это их общественная собственность. А добыча, которую хищник заполучил ценой больших усилий и никому не отдаст, пока не наестся сам — это уже собственность частная. Конечно, более сильный зверь может отобрать у слабого добычу — но это действие ничем принципиально не отличается от ситуации, когда старшеклассники отбирают у первоклашек карманные деньги. Или когда грабитель вламывается в чужую квартиру. Имущество меняет собственника, но на право собственности, как институт, эти деяния не влияют.

Между тем, охрана охотничьей территории и защита добычи, а равно удержание в своей власти самок и борьба с покушающимися на них самцами — это явления, обусловленные на уровне инстинктов. Таким образом мы не ошибемся, если признаем право собственности явлением, которое коренится в биологии высших животных. А биологию никакими социальными преобразованиями не переделать.

И когда мы говорим о сравнительно позднем появлении стран и границ, не следует забывать об истории с борьбой двух групп шимпанзе за зону улучшенного питания, которую создали для них ученые- биологи. Эта история неопровержимо свидетельствует о том, что у обезьяньей стаи тоже существует своя территория, своя общественная собственность.

Правда, и у обезьян, и у первобытных людей с их кочевым бытом племенная территория нестабильна. Она все время меняется в результате войн и откочевок и при взгляде со стороны может создаться впечатление, что никакой племенной территории нет вовсе.

Однако в каждый определенный момент времени люди некоего племени могут, показав рукой вокруг себя, заявить: «Шишки в этом лесу наши и больше ничьи».

«Наши» — это значит уже не совсем общие. Любой чужак, вторгшийся на охотничью территорию племени, получит отпор. Если чужак победит — значит, шишки будут его, если же нет, то они останутся наши.

Это настолько естественно, что, может, и не стоило бы уделять «шишкам» (под которыми понимаются, естественно, любые дары леса, саванны, степи или тундры) столько внимания. Если бы не одно обстоятельство, суть которого в том, что из понятия «наше» со всей неизбежностью вытекает понятие «мое».

С добычей все, кажется, ясно. Охотник сначала насытится сам и только потом поделится с другими. причем насытится сам, повинуясь природному инстинкту, а поделится с другими — по разумному закону племени. Члены рода, стоящие выше в иерархии, могут отобрать у охотника большую часть добычи, но общему принципу перераспределения собственности (или продуктов труда) в общественной системе это не противоречит. Вожак стаи или глава рода отбирает у добытчика часть добытого точно так же, как помещик берет с крестьян оброк, князь собирает с подвластных земель дань, а государство взимает с населения налоги.

На что будет истрачен отнятый у добытчика продукт — на личное потребление вышестоящего лица или органа или на общественные нужды — вопрос второстепенный. Рядовые члены общества могут влиять на тех, кто стоит выше в иерархии, лишь отчасти. Например, если по законам племени вождь должен распределять отнятую у охотников часть добычи между стариками и женщинами, а он вместо этого объедается ею сам со своими приближенными, то такого вождя общинники могут сместить или убить — точно так же, как казнокрада в современном государстве могут не избрать на новый срок или посадить в тюрьму.

То есть здесь мы видим ту же самую метафизику, о которой говорилось выше.

Однако добыча — это не средство производства, а его результат. Средствами являются орудия труда — например, каменный топор, копье или бумеранг. И тут марксисты твердо стоят на своем. Они уверены, что у первобытных людей орудия труда были общими.

Но если подумать, то это противоречит здравому смыслу. Если один охотник делал копья лучше, чем другие, то он, скорее всего, должен был дорожить ими. Наверное, другие охотники могли взять у него это копье — но вряд ли без спросу. И уж скорее всего мастер мог потребовать возврата своей вещи по первому слову.

Тут в силу вступает тот же самый постулат об избыточных и недостаточных ресурсах. Если каменных топоров много и они просто валяются у хижин, то любой может взять тот топор, который ему приглянулся. Если же хороших топоров мало, то у любого из них наверняка есть хозяин, который имеет преимущественное право пользоваться и распоряжаться своей вещью. Законы племени и вышестоящие члены рода могут ограничивать это право, но они не могут уничтожить само понятие собственности и частного владения.

Изделие, созданное неким первобытным человеком, ничем принципиально не отличается от дичи, которую он добыл. И то и другое — изначально его личная собственность, а законы общества могут лишь регулировать перераспределение собственности, но никак не предопределять ее отсутствие.

Склонность первобытных людей к воровству, которая часто отмечалась цивилизованными путешественниками, объясняется вовсе не тем, что в первобытном обществе нет понятия собственности, а лишь тем, что это понятие не распространяется на имущество чужаков или на определенные категории предметов. Например, всех зверей, которые пасутся на охотничьей территории племени, это племя считает своей законной добычей — и какое австралийским аборигенам дело до того, что гуляющие по их земле овцы на самом деле принадлежат английским фермерам.

Что до полинезийцев, прославившихся своей склонностью к воровству, то они к моменту их открытия европейцами по уровню развития общественных отношений были близки к грекам периода Троянской войны, и слова о первобытной дикости к ним вообще неприменимы. Полинезийцы были прекрасно знакомы с понятием собственности, и все-таки тянули у европейцев все, что плохо лежит.

Между тем, даже самым примитивным племенам знакомо понятие обмена, и весьма вероятно, что меновая торговля возникла в глубокой древности. Например, камень, пригодный для изготовления орудий, можно найти далеко не везде, и кроме лобового решения проблемы — воевать до полной победы с племенем, на территории которого такой камень есть, существует альтернативный вариант — менять на камень какие-то другие ценности. Копья, дубинки, бумеранги, еду и женщин.

Торговля — это вовсе не порождение эпохи разложения родового строя. Больше того, имеет смысл