Прошел час, второй. Сколько времени просидел в тайге Коршун, он и сам не знал. Конечно, будь кенты в Охе, а не на гастролях, слинял бы сразу. Но без них куда податься? Все ксивы в ментовке. А без них с Сахалина не смыться.

Он вернулся в барак, когда уже стало темнеть. Но нет, никто не пришел за ним. Не стучал в дверь громовыми кулаками. Не требовал открыть двери сию минуту. Колька проспал допоздна.

Никто не навестил Коршуна и на этот день. Не шушукались за его спиной хангузинцы. И даже тракторист, увезший рыжего из тайги, встретив Кольку, приветливо помахал ему рукой.

Коршун совсем успокоился и перестал закрываться на все запоры. В тот третий вечер он мыл голову в тазике, когда дверь, будто лопнув, распахнулась, и в комнатенку вошел рыжий. Без стука и разрешения.

— Кончай барахтаться! Разговор к тебе есть! — Он плюхнулся на табуретку, застонавшую на все голоса.

Коршун быстро вытер волосы. Убрал таз. Сел напротив.

— Что надо? — спросил в тон гостю.

Тот достал бутылку из-за пазухи. Поставил на стол.

— С хрена ли? — изумился Коршун.

— Прощаться пришел, — буркнул тот.

— Смываешься?

— Уедешь ты. И чем скорее, тем лучше для нас обоих. Понял?

— Не доперло. С чего это ты паханить тут взялся? Ты кто мне, чтоб велел?

— Пока друг друга не угробили! Или не понял, что выживший — зоны не минет. Это лет на десять. Выйдет ли оттуда живой? А в одном поселке жить не сможет. Вот и мотай отсюда, пока я совсем не окреп, — предложил гость.

— Не выгорит! Я на Хангузе приморенный. Не своей волей канаю. Условный срок отбываю под надзором участкового. Будь вольным, не только дня — минуты на Сахалине не жил бы. Давно б домой мотанулся. Так что линять придется тебе.

— Сидел, значит? А за что?

— Ты мне кто, мама родная иль пахан?

— Да не в том дело. Как мужик мужика спросил. — Оглядевшись по сторонам, парень увидел стакан. — Давай выпьем! — предложил Кольке.

— Не могу. Лягавый в любую минуту нарисуется. Вылупаться начнет, грозить зоной, — сказал Коршун правду.

— Пошли его, задрыгу, ко всем!.. — отмахнулся рыжий и признался: — Все эти дни, как навозница, вокруг меня жужжал! До сих пор возникает на глазах.

— Тебе проще — вольный! — напомнил Коршун.

— А хрен ли разница у нас с тобой? Сообразили мы с ребятами выпить в общаге. Так участковый пронюхал. Объявился и гнусит: «За пьянку выселю не только из общаги, но из Хангузы!» Хотели его выпереть, он, гад, пообещал начальству накапать. Так мы, чтоб от говна подальше, в тайге, когда приспичит, бухаем.

— А что? Не могли закрыться на ключ? — удивился Коршун.

— Это у тебя можно. В общаге — нет! Враз подозрения начинаются, — отмахнулся рыжий. И разлил водку в стаканы.

— Давай тяни! До дна! — предложил Кольке, наколов на вилку кусок колбасы.

— За что?

— А за то, что живы и пьем! И все нам до задниц! — булькнуло горло, проглотив стакан водки одним глотком. Он даже не поморщился. И, увидев, что Колька пить не решается, предложил: — За то, чтоб корешами нам быть! Пей! Но Зинку больше не тронь! Я за ней уже не первый год бегаю. Теперь вроде уговорил. Не мешай мне. Не позорь. Понял?

— Заметано! — пообещал Коршун.

Свое слово он сдержал. Встречая Зинку на улицах поселка, делал вид, что никогда не был с нею знаком.

Казалось, все успокоилось в жизни Кольки. До самой весны он наслаждался тишиной. Он полюбил Хангузу за ровный уклад жизни ее обитателей, за звонкоголосую тайгу. За людей. Немногословных, отходчивых.

Он давно привык к бригаде. Получал он за работу немало. И, постепенно втянувшись, уже не выматывался. Не валился у желобов, не падал на мостках.

Однажды, когда бурильщики, сдав вахту другой бригаде, пошли в будку отдохнуть, Колька решил сходить за черемшой. Дикий чеснок, а его по распадкам росло великое множество, любили все. Колька и сам не садился за стол, если перед ним не стояла тарелка черемши. В этот раз он взял с собою рюкзак, нож. И, не сказав никому ни слова, двинулся в дальний распадок.

Пройти надо было километра три. Коршуну это не казалось расстоянием. Он шел легко, быстро. Хотел успеть к обеду. Да так бы оно и получилось, не приметь он на обратном пути водокачку, качавшую воду на буровую. Коршун и сам не знал, что потянуло его туда, какая сила будто в шею толкала.

— Кто живой? — крикнул он с порога, едва открыв дверь. И тут же увидел чумазую лохматую голову, высунувшуюся из-под насоса.

Колька был не из робкого десятка, но тут даже у него сердце екнуло.

— Ты кто? — спросил, не очень рассчитывая на человечий ответ.

— Я! Томка! — услышал жалобный голос.

— Чего тут капаешь?

— Работаю. Насос проклятый чищу. Опять засорился. Воду не качает на буровую. А мужики звонят и ругаются. Обещают мне ноги из задницы выдернуть.

— А ну! Покажи, где тут прочистить надо? — Колька подошел к насосу. Сняв тяжелый рюкзак, набитый черемшой доверху, полез, куда показала Томка.

Колька очистил сетку фильтра от камней и песка, промыл ее, вставил на место. И девчонка, включив насос на холостые обороты, проверила, нажала кнопку рабочего режима и дала воду на буровую.

— Ой! Спасибо тебе! Как выручил меня! Сам Бог тебя послал! — радовалась девчонка, чумазо улыбаясь Кольке.

— Ты хоть умойся! Я ж тебя за человека не признал, даже испугался! — сознался Коршун.

И Томка, ухватив кусок мыла, побежала к ручью, гремя по пути сапогами, шлепавшими голенищами по ягодицам.

Вернулась она босиком, неся сапоги в руках. Не просто умылась, вымылась до пояса. Шла в расстегнутой рубашке и брюках, закатанных до колен. Колька не узнал ее.

Даже неловко было назвать девушку Томкой. На вид не больше семнадцати лет. Коршун глянул на нее и оробел. Самому за себя впервые в жизни стыдно стало. Такой девчонки испугался! А от нее глаз не отвести.

— Устала? — пожалел ее.

— Теперь уже все прошло. Умылась. А до тебя думала, не смогу запустить насос, — говорила совсем детским голосом.

— Черемши хочешь? — тянул время Колька, откровенно любуясь девушкой.

— Я не могу отойти. Не дай Бог, опять фильтр засорится.

— Тогда у меня возьми. Я много набрал. Целый рюкзак! На всех мужиков сразу, — рассмеялся он без причины.

— А ты со мной. Давай садись к столу. Вот хлеб, соль, картошка «в портках». Даже селедка есть. Давай поедим вместе! — Она вытащила сумку из-под стола.

Колька не отказался. Они ели, пили чай, говорили так, словно давно-давно знали друг друга.

Томка рассказывала о себе, не жеманничая, ничего не скрывая.

— Детдомовка я! Девки на Хангузе за это дразнят. Незаконной, нагулянной. И еще по-всякому. Я даже дралась, плакала. А потом перестала внимание на них обращать. Ну что я сделаю, если никого у меня нет на всем свете. Пусть и нагулянная. Так даже лучше. Может, живы мои родители и когда-нибудь