чердака котельной, стоявшей напротив. Летом она была закрыта. Но кто-то сумел пробраться. Ждал, караулил. Высчитал все. Но поспешил. Видно, тоже сдали нервы.

Но однажды удалось ему увидеть в лицо того, кто неотступно следовал за ним повсюду и караулил каждый промах, единственную секунду промедления, подарившую бы развязку.

Насторожился Коломиец. Что-то подозрительно темное шевельнулось на лестничной площадке сверху. Свет был отключен. Следователь включил фонарь. Этого наверху не ожидали.

В ярком луче мелькнуло на секунду скуластое лицо, приплюснутый нос, массивный лоб. Коренастый крепкий мужик тут же метнулся на чердак по узкой лестнице и исчез, словно растаял. Это и был Коршун… Его он сразу узнал по фотографии, хранившейся в спецкартотеке.

После того случая Коломиец знал, что «малина» пустила на его след самого махрового негодяя: для того убить человека было развлечением. Ведь и в закон он был принят после того, как убил четверых сотрудников милиции. Среди них и заместителя начальника.

Коршун любил мокрить «пером». Не уважал «пушку» за грохот. Так он сам говорил. И хвалился, что ножами он увлекается с самого малолетства и работает ими лучше, чем ложкой.

Коломиец жил на четвертом этаже пятиэтажки. Он был уверен в том, что ни с крыши, ни через железную дверь со сложными замками, ни со двора к нему в квартиру никто не заберется. Воров не опасался. Как большинство охинцев, ничего ценного не имел в квартире. Опасался не ограбления — подосланных убийц. Не столько за себя, сколько за жену и сына переживал. Но на них никто не нападал. Зато самого следователя «малина» Медведя ни на минуту не оставляла в покое.

Не сидел сложа руки и Коломиец. Во всех злачных местах города постоянно дежурили переодетые в штатское оперативники милиции. Железнодорожный вокзал, рынок, аэропорт, Сезонка и Фебралитка, горсад контролировались круглосуточно.

Следователь знал все новости, каждое происшествие. Оно и немудрено.

Пригрозив проституткам Сезонки пересажать их, все же не тронул притон. Сделал вид, что забыл о нем. Зато под видом принудительного подселенца внедрил на Сезонку осведомителя, обосновавшегося напротив притона.

Тот, матеря милицию и власть, каждое утро убирал мусор с помоек. Подтягивая одной рукой постоянно спадающие, грязные портки, он чесался другой рукой в лохматой голове, пел похабные частушки и вскоре стал на Сезонке своим — родной кровинкой, понятным и близким в каждом жилище.

Его помятая красная физиономия была своеобразной визитной карточкой Сезонки. И вскоре не только шмары, но и всякая блохатая тварь издалека узнавала дурака Алеху, который безнаказанно лапал проституток за вертучие задницы, оголившиеся в глубоком декольте груди. И все грозился наведаться к ним в гости, когда, чуть-чуть подкормившись, войдет в мужскую силу.

Милицейские патрули, проверяя Сезонку темными вечерами, грозили мужику законопатить в клетку за нецензурщину и частушки, отпускаемые в их адрес. Однажды, на глазах у всех, его и впрямь затолкали в машину пинками. Но под утро, получив полную информацию, выпустили.

Воры долго присматривались к Алешке. Следили за ним. Но, не приметив ничего подозрительного, перестали обращать на него внимание. Осведомитель не спускал с них глаз. Он сдружился с сявками. Стрелял у них курево. И никто на всей Сезонке не мог предположить в этом человеке скрытую опасность для фартовых.

Милиция строго соблюдала реноме своего осведомителя. Случалось, оперативники шмонали его комнату, ругали за грязь на помойках, грозили психушкой, штрафом. Когда все успокаивалось и милиция уезжала, жители дружно жалели дурачка, вздыхали, что и его, бедолагу, не оставляют в покое лягавые.

Алешка сидел нахохлившись, разгребая грязной пятерней свалявшиеся на макушке волосы. Он казался полнейшим кретином. Ведь ни один нормальный человек не мог средь бела дня расстегнуть штаны на улице и справить малую нужду перед окнами притона. Девки сначала ругали его, обещая вырвать все достопримечательности. Алешка делал вид, что не понимает своей вины. И шмары вскоре перестали бранить мужика. А тот знал свое. Коль увидели его прогулку — были трезвыми. Спьяну шмары не то что Алешку, друг друга не узнавали. Коль были трезвыми, ночью у проституток не гуляли фартовые. Они без водки к шмарам не появлялись.

О предстоящей попойке Алешка научился догадываться сразу. Шмары чистили притон, умывались во дворе хором, красились, наряжались в постыдно короткие платья, юбки, одеколонились так, что даже в Алешкиной каморке дышать было нечем.

Да и сявки у дверей притона появлялись лишь тогда, когда сюда с минуты на минуту должны были объявиться фартовые.

Алешка смотрел, кто пришел, и тогда, вернувшись в свою комнатуху, зажигал верхний свет. Это был сигнал оперативникам. Те подходили к притону под прикрытием темноты, окружали со всех сторон и брали фартовых всех до единого. Но ни разу при этих облавах в руки милиции не попадали ни Медведь, ни Коршун, ни другие — самые дерзкие, опасные ворюги.

После очередной облавы уцелевшие законники с неделю обходили притон. Потом по одному заскакивали на часок-другой. А еще спустя неделю вваливались туда, забыв о недавнем.

В «малине» Медведя, как и в других, фартовые постоянно менялись. Одних по решению суда увозили на «дальняк» за казенный счет, другие, отбыв свое, возвращались из зон.

Гришку Медведя знали шлюхи. Помнили его милиция, прокуратура и суд. О нем ходило много всяких слухов. Они зачастую обрастали небылицами, дикими измышлениями, откровенной ложью, рассчитанной на дремучее незнание и слабые нервы горожан.

Так, одна пьянчуга клялась на базаре торговкам, что на нее в тайге напал Медведь, когда она ходила за грибами вместе со своими соседками-старухами.

— Он, козел срамной, как увидел меня, так и попер напрямки! Я от него бежать через кусты. Да на корягу наткнулась. Упала. А он, пес шелудивый, наскочил на меня, всю засиловал.

— Во, размечталась! Да кому ты нужна, дура неотмытая? Тебе ежели юбку задрать, не то что мужик, все хорьки передохнут! — не поверил бабе старый дедок, продававший лук.

Торговки рассмеялись, поддержав старика, а пьянчуга, показав деду заголенный зад, говорила всем, что и этот старик водится с ворами.

В магазинах и автобусах, в скверах и горсаду, в бане и около домов рассказывали горожане друг другу о Медведе всякие небылицы.

— Ох и здоровенный мужчина, говорят, этот Медведь. И косматый! Чисто зверь. А еще сказывают, что у него на руках когти растут. И он людей живьем ест, — говорила шепотом своим соседям старуха на лавке. И добавляла: — Но, сказывают, старых не жрет. Только молодых. Так что нам бояться нечего…

Оперативники милиции слышали все эти разговоры. Они знали Медведя по фото, по описаниям очевидцев, тех, кто не просто мельком видел, а и знал Медведя. Тот был силен. За что и получил свою кликуху. Внешне он вовсе не походил на зверя и производил впечатление респектабельного интеллигента; был человеком крепкого сложения, умным, проницательным, улыбчивым, прекрасным собеседником, всесторонне развитым, разбирающимся во многих профессиях. Те, кто знали его ближе, добавляли, что Медведь любит и умеет выпить. Никогда не пьянеет. Не теряет голову. Редко выходит из себя, не любит пускать в ход кулаки. Умеет держать слово и требует того же от фартовых. Никогда не нарушал воровской закон и всегда называл себя честным вором.

Из всего сказанного о нем никто в милиции не запомнил главного, что основной слабиной Гришки была не водка, не спиртное вообще, не шмары, и даже не деньги. Медведь питал слабость к красивым вещам. Особо любил антиквариат. И мог часами любоваться какой-нибудь безделушкой, разглядывая ее со всех сторон. Он был поклонником и рабом всего изящного. У него была самая большая и дорогая коллекция разных диковинных вещиц, которые Медведь не доверял никому.

Казалось, именно эти вещицы были его друзьями, забравшими все тепло и человеческие привязанности Медведя.

С фартовыми пахан был строг, даже свиреп. Никому из них он не отдавал предпочтения, никого не выделял. Со всеми был одинаков и ни к кому не питал дружеских чувств. Он жил на виду у всех, и законники знали о Медведе все и ничего. Пахан всегда оставался для них закрытым сейфом.

Его уважали и боялись. Он держал в руках всех и не дорожил никем. Он не верил никому, а иногда