в вагоне промышлять не станет…

Вскоре к попутчику вошли двое его приятелей из соседнего купе. Коротко переговорили. А потом принесли бутылку водки, хлеб и колбасу.

— Давай, сосед, с нами! — предложили Федору.

Тот отказался. Но попутчики оказались настырными. И, несмотря на повернувшегося к ним спиной лесника, растормошили, подали в стакане водку, хлеб с колбасой.

Федор выпил. Немного поговорил с мужиками и вскоре уснул.

То ли водка сделала свое, а может, потому, что привык в деревне рано спать ложиться, захрапел на все купе.

Проснулся от холода. Открыл глаза. Не понял, где находится. Но не в деревне, не в поезде.

— Очухался, ханурик? Ну и здоров же дрыхнуть, сукин сын! Двое суток прокемарил, как падла! — услышал голос с верхних нар. И только тут до него дошло, что находится в камере.

— За что влип? Где я? — спрашивал он.

— В каталажке, мать твою! Где еще наше место. Как бродягу из вагона выволокли, бухого в жопу! Без ксив. Без барахла! Без багажа! — хохотали наверху и добавили: — На Белорусском вокзале мы! Слезай, приехали! В ментовке паримся. Доперло иль нет?

Федор только теперь понял, что произошло. Поначалу голова разболелась. Он ухватился за дверь камеры с нечеловеческой силой. Рванул и, выскочив в коридор босиком, в одном исподнем, взлохмаченный и грязный, дико вращая глазами, орал несусветное.

— Белая горячка у фраера!

— Еще один свихнулся! А все водка! — услышал он за спиной.

Как на него натянули смирительную рубаху, впихнули в машину, везли в психушку, лесник не помнил. Безжалостные санитары били за всякую попытку подойти к двери. Измучили уколами. Руки и ноги путались в смирительной. Федора никто не хотел слушать.

Лишь однажды он заговорил с врачом в коридоре:

— Сонного добавили мне в водку попутчики в купе. Ограбили начисто. И деньги, и вещи, и документы вытащили. Помогите мне выбраться. Сделайте запросы. Родню ведь имею. И на работе ждут. Уеду к себе на Сахалин. Носа больше на материк не высуну. Клянусь мамой!

— Давайте ваши данные, — ответил врач.

Федор назвал деревню на Смоленщине. Фамилию, имя тетки, председателя колхоза. Сообщил и адрес сахалинского лесхоза. Врач пообещал все выяснить. И снова потянулось время.

Сколько его минуло? Когда лесник глянул в окно, не поверил глазам: во дворе психушки вовсю валил снег.

— Сколько я здесь канал? Долго ли еще меня морить будут? — возмущался лесник и требовал выпустить его немедленно.

Его возвращали кулаками в зарешеченную палату. Федор временами чувствовал, что и впрямь начинает сходить с ума.

— Доктора позовите! — требовал он.

И наконец-то пришел тот врач, который обещал сделать запросы.

— Ответы? Да, пришли. Пока из двух мест. Ваша тетка умерла. А председатель колхоза ответил, что не имеет времени заняться вами и забрать вас к себе тоже не сможет в силу семейных обстоятельств. Почта на Сахалин идет месяц. Да обратно столько же. Так что ничего другого не остается, как подождать. Да и то неизвестно, возьмут ли вас туда? — Врач покачал головой с сомненьем.

А ночью, поняв все, Федька сбежал из психушки, прихватив в котельной телогрейку и шапку кочегара, запасные сапоги его сменщика, и заторопился куда глаза глядят. Подальше от дурдома — заколоченного и зарешеченного, как тюрьма.

Он шел всю ночь, торопливо перебегая от сугроба к сугробу, только бы подальше от дороги и погони.

Куда он шел, к кому спешил, на что надеялся? Он сам не знал. На кладбище забрел случайно. Не сразу разглядел…

— Господи, помоги! — плакал лесник горькими слезами. — Во всем я виноват! Во всем грешен, кроме одного! Рожденья своего я не заказывал и не просил! Уж если нет твоей воли на жизнь мою, забери к себе, Господи! Я больше не могу! — Впервые он встал на колени перед иконой.

Федор не видел, как за его спиной писал телеграмму на Сахалин отец Виктор. Всю ночь, до самого утра рассказывал он настоятелю о себе. Ни в чем не кривил душой, не врал. Впервые, как на духу, исповедался перед человеком и спросил:

— Скажи, святой отец, за что мне жизнь такая дана? И посоветуй, что делать мне теперь? Ведь и на Сахалине откажутся от сумасшедшего, коль родня и та отреклась.

— Бог не без милости, свет не без достойных людей! — ответил священник и, не мешкая, отправил срочную телеграмму Василию Ивановичу, главному лесничему. А по пути просил Создателя не оставить в беде раба Федора.

Леснику священник ничего о том не сказал. Попросил его пожить немного в келье, успокоиться, прийти в себя.

— Глядишь, Господь услышит раскаяние твое. И поможет, вызволит из беды! Ведь каждая исповедь есть очищение, после которого жизнь начинается заново, — говорил отец Виктор.

«Завтра, верно, ответ с Сахалина будет. Но какой? Человек — он всегда загадка. А судьба чаще становится испытанием. Может, это последнее у него». Он смотрел на Федора с сочувствием.

Лесник спал и все же услышал робкий стук в дверь кельи.

— Отец Виктор! Вам телеграмма! — просунулась рука в дверь и подала небольшой листок бумаги.

Священник прочел. Рассмеялся так звонко и светло, что Федор сразу обрадованно подскочил:

— Уж не про меня ли пишут? — У него дрогнуло лицо. Светлая тень пробежала в глазах.

Лесник и сам не знал, чего он ждет. Он больше не верил людям. Разве только Богу? Но нужен ли он Творцу? Ведь радости не для него.

Отец Виктор перекрестился на образа. И стал читать срывающимся от волнения голосом:

— «Завтра вылетаю. Сберегите Федора. К его возвращенью — все готово. Пусть не тревожится…»

Не отреклись! Не позабыли! Ведь совсем чужие они мне, но, вишь ты, родней родни! Берут обратно! Домой! И то верно, зачем мне было искать прошлое? Нет в нем ничего. Одно горе! И вспомнить нечего. Да и к чему? Всякая зима проходит. Даже в судьбе, — вновь и вновь перечитывал лесник телеграмму Василия Ивановича. И, как единственную теплинку, связавшую с жизнью, спрятал на груди, чтобы ее последнюю не потерять в снегах родной чужбины…

Коршуна сегодня трамбовали все фартовые «малины». Били свирепо, жестоко, врезаясь кулаками в виски, подбородок, челюсти, ломали ребра.

Коршун не успевал ни вдохнуть, ни выдохнуть. Отмахнуться не было сил. Их не хватало даже на брань. Ругались фартовые. Кляли Коршуна на чем свет стоит. Материли так грязно, что фартовому жизнь опаскудела. А на столе, заглушая грохот разборки, вопил патефон, словно в насмешку: