явлениями, идеями столь же далекими и холодными, как чистые образы Платона.
Чистилище.
И, глядя на Симонетту, чья плоть преобразилась в мрамор, он молился за нее — и за себя. Он молился, чтобы она действительно вознеслась. Чтобы ее видения ангелов и высших созданий оказались правдой. Чтобы она чудесным образом стала для него Беатриче и вывела его из смертной тьмы его собственной души.
Ибо душа его терзалась терзаниями Симонетты и Джиневры, но не его собственными.
Сандро и Никколо с двух сторон держали его за руки. Потому что — невозможная вещь — он плакал. Грудь его ходила ходуном, дыхание пресекалось. Он чувствовал, как солоны слезы.
А потом служба кончилась, и рядом с ними оказался Лоренцо. Он обнял Сандро и наконец-то взглянул на Леонардо.
— Она была тебе хорошим другом, художник, — сказал Лоренцо, и губы его искривила слабая, но жестокая ироническая усмешка. — А я — человек слова. Я сдержу слово, данное нашей мадонне, хотя сейчас мне противно видеть твое лицо.
Леонардо мог лишь кивнуть: не время было наводить между ними мосты.
Лоренцо ушел, забрав с собой толпу придворных, друзей и родни. Их место заняли другие почитатели Симонетты. Процессия скорбящих будет течь всю ночь, как воды Арно, оставляя на мраморном полу крошево из бумажек, еды и раздавленных цветов.
Не замечая давки вокруг, Леонардо смотрел на Симонетту.
Флорентийская греза любви.
Ныне хладная плоть флорентийского камня.
— Симонетта показывала тебе своих ангелов? — спросил Леонардо у Сандро.
— Да, — сказал тот.
— И ты их видел?
— Идем, Леонардо. Нам пора уходить.
— Ты видел их? — настаивал Леонардо.
— Да, — сказал Сандро. — А ты?
Леонардо покачал головой, а потом наконец позволил Сандро и Никколо вывести себя из церкви.
Глава 14
ЛИЧНЫЕ ДЕЛА
Я знал одного человека, что, обещав мне многое, менее, чем мне надлежало, и будучи разочарован в своих самонадеянных желаниях, попытался лишить меня моих друзей; и, найдя их мудрыми и не склоняющимися перед его волей, он стал грозить мне, что, изыскав возможности обвинить меня, он лишит меня моих покровителей…
Когда хоронили Симонетту, на чистом вешнем небе полыхали зарницы.
Леонардо был свидетелем бури, что внезапно прокатилась по небесам, сопровождаемая слепящими вспышками молний и резким своеобразным запахом, заполнившим воздух. Он стоял у могильного холмика с Никколо, Сандро и Пико делла Мирандолой, когда капли дождя и град обрушились на скорбящих, большая часть которых била себя в грудь и призывала святых. Сверкая алмазным сиянием, град ложился на мокрую траву и подстриженные кусты. Говорили, что в каждой градинке заключен омерзительный образ демонов, населяющих мир природы: саламандр, сильфов, ундин, гномов, жуков, слизняков, вампиров, летучих мышей, чешуйчатых ящериц и крылатых рептилий.
А потому эта буря была истолкована учеными, магами и философами однозначно: как гибельное, пагубное знамение, дар из мира демонов и живых звезд. Разве не объявил сам Фома Аквинский догматом веры то, что демоны могут насылать с небес ветер, бури, град и огненный дождь?
Даже Пико делла Мирандола полагал, что над судьбами людей и народов тяготеют злобные влияния. Разве не был Великолепный политически скомпрометирован кондотьером Карло да Монтоне, который напал на Перуджу и угрожал миру в Италии? Разве не дошли отношения Первого Гражданина с властным Папой Сикстом IV до точки разрыва, особенно после того, как он упорно отказывался позволить избранному Папой архиепископу, Франческо Сальвиати, занять место в назначенной ему епархии во Флоренции? Теперь вся Флоренция жила в страхе перед войной и отлучением. Молва утверждала, что убитый горем Лоренцо передоверил свои обязанности своим наперсникам Джованни Ланфредини, Бартоломео Скала, Луиджи Пульчи и своей мудрой, опытной в политике матушке Лукреции.
Леонардо выполнил то, что обещал Симонетте. Он присматривал за Сандро, как за Никколо, и пытался наладить отношения с Лоренцо. Но Первый Гражданин не принимал его, не отвечал на его письма, не замечал подарков: удивительных изобретений, выдумок и игрушек, а также восхитительной картины, так точно изображавшей рай, как только это доступно смертному. Лоренцо даже не позволял Сандро произносить при нем имя Леонардо.
— Он смягчится, — уверял Сандро. — Сейчас говорит не он сам, а его боль.
Боль Лоренцо была чересчур остра.
Леонардо загрузил себя горой работы: она являлась его единственной защитой от внутренних страхов и внешних опасностей. Но он не мог и помыслить о живописи и холсте, об искусстве красками и лаком воспроизводить нежную плоть той, кого он потерял.
Ничто не должно напоминать ему о Симонетте… о Джиневре.
Вместо этого он занялся математикой, изобретательством и анатомией, а если и отрывался от этих занятий, то лишь для того, чтобы изложить на бумаге свои мысли о механике или пометить образцы и срезы мяса, костей и жил, ибо ни кости, ни изобретения, ни формулы не могли ранить его чувством или воспоминанием.
Он создал себе убежище из холода и пустоты. Однако внешне он был по-прежнему приветлив и общителен. Его студия разрасталась, захватив постепенно череду комнат — к смятению юных учеников, которые эти комнаты занимали. Ходить здесь было опасно: многочисленные Леонардовы машины и изобретения валялись повсюду, словно по студии прошлась буря. Студия больше походила на мастерскую механика, чем художника. Тут были лебедки и вороты, гири с крюками, висевшие на специально изобретенных отпускающих механизмах, компасы и другие, самим Леонардо придуманные инструменты: ваги, шлифовальные и полировальные приспособления, токарные станки с педальным приводом и механические пилы, устройства для шлифовки линз и роликовые механизмы душ подъема колоколов. Леонардо мудрствовал над всеми видами зубчатых колес, над способами передачи механической энергии, над системами блоков. Повсюду валялись его заметки и наброски клапанов, пружин, маховых колес, рычагов и шатунов, шпонок, осей и приводов. Хотя у Леонардо были собственные — неофициальные — ученики, которые возились с его машинами и моделями, он не позволял никому из домашних Верроккьо убирать комнаты — боялся, что кто-нибудь похитит его идеи.
Но над всеми машинами, моделями, инструментами, книгами, разрозненными тетрадями висела новая, хотя и не достроенная еще летающая машина. Она казалась такой легкой и хрупкой, словно бумазея и шелк, дерево и кожа могли быть основой любви и счастья.
— Леонардо, иди к столу! — нетерпеливо прокричал снизу Андреа дель Верроккьо.
Низкое солнце золотилось в небе. Столовая, обычно служившая мастерской, казалась сотканной из дымки и сна, потому что косые лучи просвечивали плававшую в воздухе пыль. Длинный рабочий стол был покрыт скатертью, на которой разложили ножи, тарелки и чашки, расставили миски и узкогорлые кувшины с крепким вином. Ароматы жареного мяса, оладий, сластей смешивались со слабым, но постоянным запахом лака и неизгладимым запахом каменоломни, потому что в студиях даже сейчас обрабатывали мягкий
