— Ты поверила в мою виновность?

— Нет, — тихо ответила она. — Ни на миг.

— И ты не могла подождать, дать мне шанс?

— Нет, Леонардо, так сложились обстоятельства.

— Ах да, разумеется! Обстоятельства! И ты можешь теперь смотреть мне в глаза и утверждать, что не любишь меня?

— Нет, Леонардо, не могу, — мертвым голосом сказала она. — Я люблю тебя. Но это ничего не значит.

— Не значит? — повторил Леонардо. — Не значит?! Это значит все.

— Ничего, — повторила Джиневра. — Ты заслуживаешь лучшего, чем получил. — Теперь она говорила ради Николини — холодная, мертвая, бесчувственная. — Но я приняла решение в пользу семьи и буду жить ради нее.

Она все решила. Леонардо потерял ее так же верно, как если бы она полюбила Николини.

Он резко повернулся к Николини:

— Это ты написал донос!

Николини спокойно молчал, не отрицая обвинения.

— Джиневра! — Леонардо взял ее за руку. — Идем со мной.

— Ты должен уйти, — сказала Джиневра. — Пусть даже твое унижение — это унижение мое, я не могу навлечь бесчестье на семью. Наши раны исцелимы, когда-нибудь ты это поймешь.

— И ты сможешь быть женой человека, который оклеветал меня?

— Иди, Леонардо. Я не отступлю от слова, данного Богу.

И тогда Леонардо бросился на Николини с мечом. Николини ждал этого, он отступил, обнажая свой клинок. Один из телохранителей бросился на Леонардо сзади, другой звучно ударил его в висок рифленой изогнутой рукоятью меча.

Леонардо покачнулся. Что-то резко, звонко лопнуло в нем, будто оборвалась струна лютни; и даже падая, он видел лицо Джиневры.

То был камень.

Все, что видел он, окаменело. А потом, словно его мысли обратились на что-то иное, на какой-то другой предмет, все исчезло…

Во тьме, что предшествует воспоминаниям.

Близился конец недели, а лицо Леонардо по-прежнему представляло собой один большой багрово- желтый синяк. Удар разорвал кожу, и врач сказал, что шрам останется с ним до конца его дней — как будто таинственная мистическая печать запечатлелась на лице да Винчи.

Очистив рану вином, лекарь стянул и зашил ее края: он не придерживался модной тогда идеи, что природа, мол, сама зарастит рану, выделяя какие-то клейкие соки. Он настаивал, чтобы окна оставались закрытыми, и строго-настрого запретил слугам Америго де Бенчи есть лук, чтобы не загрязнять воздух. Он прописал Леонардо примочки против головных болей — льняные, сильно пахнущие, пропитанные смесью корня пиона с розовым маслом — и время от времени возвращался, чтобы проверить и сменить повязки. Рана в спине Леонардо была неопасной. Хотя клинок слуги Николини проник глубоко, жизненно важных органов он не задел.

Леонардо лечили в палаццо де Бенчи.

Но Джиневра переехала жить к Николини.

Леонардо лихорадило, спина горела, словно он лежал на раскаленных кочергах. В бреду ему являлись Сандро и Никколо, но, странное дело, не Джиневра. Она ушла из его мыслей — словно покинула собор его памяти ради дворца Николини. Леонардо видел во сне свою смерть и свое воскрешение. Он беседовал с Богородицей и пил с Христом… Он стал свободен от мира, болезней и боли, любви и забот, от пылающего своего сердца.

Еще ему грезилось, что он идет через залы своего собора памяти, но они пусты и темны, все, кроме одной сводчатой комнатки, озаренной пламенем свечей. И в этой комнатке стоит гроб, его собственный гроб, и в нем лежит он сам — мертвый, разложившийся в сырую вязкую гниль; но его не оставляло леденящее ощущение, что он восстал из мертвых, как Христос, но оказался пуст, как зимняя тыква. Ему мнилось, что он плывет в белоснежном море, где волнами были льняные простыни, а поверхностью — набитый пером тюфяк.

Он очнулся внезапно, задыхаясь и колотя руками воздух, словно и впрямь тонул. Было темно. Лампа горела, как роковой глаз, и источала маслянистый запах, что смешивался с болезненным запахом его тела. В настенном канделябре горела одинокая свеча, освещая тяжелые драпировки.

Америго де Бенчи стоял у массивной, о четырех столбах, кровати и был бледен как призрак. У него было мягкое, однако породистое лицо с благородными чертами, доведенными до совершенства в Джиневре: тяжелые веки, полные губы, вьющиеся волосы, длинный, слегка приплюснутый нос. Вздохнув с облегчением, он сказал:

— Благодарю Тебя, Боже, — и перекрестился.

— Пить, — сдавленно попросил Леонардо.

Америго налил ему воды из кувшина, стоявшего на полке рядом с умывальным тазом.

— Ты вспотел — значит, поправишься. Так сказал доктор.

— Давно я здесь? — спросил Леонардо, напившись.

— Больше двух недель. — Америго забрал у него стакан. — Я позову твоих друзей, Боттичелли и юного Макиавелли, они обедают в кухне. Пока ты был в лихорадке, они не отходили от постели.

— Буду очень тебе благодарен, если ты их поскорее позовешь, потому что я не хочу оставаться здесь, — прошептал Леонардо.

Он попытался встать, но у него от слабости тут же закружилась голова.

— Ты был очень болен. Мы так тревожились о тебе, Леонардо. — Америго все еще стоял над ним, явно не желая уходить. — О тебе справлялся отец.

— Он был здесь?

— Нет… его вызвали в Пизу по делам тамошнего подесты. Скоро его ждут назад.

Леонардо промолчал.

— Леонардо… во всем виноват я один.

— Перестань, Америго. Не может быть одного виноватого во всем.

— Но я не хочу, чтобы ты винил Джиневру. Она просила меня выдать ее за тебя, а не за Николини.

— Она могла и отказаться.

— Я ее отец.

Измученный, Леонардо отвернулся. Только тогда Америго сказал:

— Нет, Леонардо. Боюсь, у нее не было выбора.