видны каменщики, столпившиеся на краю скалы в ожидании короля, несколько мастеров уже спускались вниз навстречу процессии. Старший над ними, крупный мужчина с седеющими бровями, поспешил к королю, одной рукой сжимая на груди концы старой мешковины, которая служила ему плащом и с которой каплями стекала вода. Похоже, он не понимал, что дождь уже прекратился. Управитель был бледен, а его покрасневшие глаза говорили о том, что он недосыпал много ночей. Остановившись в трех шагах, управитель замер, с тревогой глядя на короля и отирая с лица капли влаги.

— Опять? — коротко спросил Вортигерн.

— Да, мой господин, и готов поклясться, никто не сможет сказать, что это по нашей вине, точно так же, как в прошлый раз или до того. Ты видел вчера, как шла закладка. У тебя на глазах мы расчищали обломки, потом добрались до самой скалы, чтобы начать все заново. И это и впрямь была самая скала, клянусь, мой господин. Но стены все равно пошли трещинами. — Он испуганно облизнул губы, встретился со мной глазами, потом поспешно отвел взгляд, так что я понял, что ему известны планы короля и его колдунов. — Ты хочешь подняться наверх, милорд?

— Да. Отзови людей.

Он сглотнул, обернулся и побежал вверх по петляющей дороге. Я услышал, как он выкрикивает на бегу приказы. Вортигерну подвели мула, и король сел в седло. Меня крепко привязали за запястье к сбруе королевского скакуна. Чародей или нет, они не собирались давать мне шанса на побег, пока я не явлю свою волшебную силу. Стражники сомкнулись вокруг короля и его жертвы.

Переговариваясь вполголоса, воеводы и придворные короля окружили нас, но священники остались позади, с опаской глядя на меня издали. Я видел, что они не особенно опасались исхода испытания; они не хуже моего знали, что в их магии от дара богов, а что от иллюзии, обманывающей того, кто желает обмануться. Они были уверены, что я способен сделать не больше их и что, если я — из их братии, они без труда найдут способ разделаться со мной. Все, что я мог противопоставить их отточенным трюкам, думали королевские шептуны, было привычным им шарлатанством да толикой везенья: что, как не случай, заставило остановиться дождь, пока я говорил, а на моих последних словах — выглянуть солнце?

Солнце блестело на мокрой траве на гребне утеса. Мы поднялись высоко над долиной; и отсюда река казалась яркой змеей, извивающейся меж отвесных зеленых холмов. Тут и там от построек в королевском лагере к небу поднимался дым. Вокруг деревянного зала и прочих строений словно поганки сгрудились кожаные шатры, а люди с такой высоты казались не больше мокриц, копошащихся между ними. Это был поистине величественный утес, настоящее орлиное гнездо. Остановив своего мула в роще истерзанных ветром дубов, Вортигерн взмахом руки указал на площадку за черными голыми ветвями:

— Вчера отсюда была видна западная стена.

Сразу за рощей протянулся узкий гребень, самой природой сложенная подъездная дорога к не существующей еще неприступной цитадели, а по верху гребня тянулись колеи, оставленные колесами повозок строителей. Королевская Твердыня представляла собой скалистый утес, к которому с одной стороны в лоб подходил узкий гребень, а остальные ее стороны обрывались вниз головокружительно крутыми склонами, с торчащими из них острыми зубцами скал. Утес венчало ровное плато размером сто на сто шагов, некогда поросшее бурьяном и чахлыми деревцами, льнущими к седым валунам. Теперь расчищенное под строительство плато утопало в замешанной десятками ног черной грязи вокруг обломков зачарованной башни.

С трех сторон ее стены доходили мне до плеча, в четвертой зияла трещина, и сама кладка осела грудой камней — часть из них осыпалась и уже наполовину потонула в грязи, часть еще непрочно держалась, цепляясь известкой за выступы скального грунта. Через равные промежутки в грязь были вбиты сосновые столбы: натянутый на них холст должен был укрывать кладку от дождя. На немногих устоявших столбах холст хлопал и трепыхался на ветру или тяжело обвисал, напитанный влагой. Все отсырело, повсюду блестели лужи.

Каменщики покинули плато и сбились в кучу в дальней его стороне у подъездной дороги. Они молчали, на их лицах застыл страх. Я видел, что они боялись не королевского гнева за то, что случилось со сложенной ими стеной, но той силы, в которую они верили и которую не могли понять. У начала подъездной дороги скучала стража. Я понимал, что, не будь здесь вооруженных солдат, на площадке не осталось бы ни души.

Стражники скрестили копья, но, узнав короля, развели оружие.

Я поднял голову.

— Вортигерн, отсюда мне не сбежать, разве что я прыгну с утеса, и тогда его подножие обагрится моей кровью, как того и желает Моган. Но я не могу увидеть, что разрушает твою крепость, пока ты меня не освободишь.

Король дернул головой, отдавая приказ, и стражник развязал меня. Я сделал несколько шагов вперед, и королевский мул двинулся следом, неуверенно ступая по жирной грязи. Протолкавшись через ряды придворных, Моган принялся настойчиво убеждать в чем-то короля. Среди бормотания я уловил лишь: «Надувательство… побег… теперь или никогда…»

Король остановился, а с ним и вся свита. Внезапно за спиной у меня раздался голос:

— Возьми, дружок!

Оглянувшись, я увидел седобородого, который протягивал мне посох. Я покачал головой, потом отвернулся и в одиночестве двинулся вперед.

Вода стояла повсюду, собираясь в болотистые лужи между кочками или поблескивая на скрюченных пальцах молодого папоротника, который пробивался сквозь выбеленную морозами траву. Серая скала ослепительно блестела сланцем. Я шел медленно, и всю дорогу наверх мне приходилось щурить глаза от этого сияния.

Западная стена просела и обрушилась. Ее возводили на самом краю утеса, и хотя большая часть кладки упала вовнутрь, груды обломков громоздились и на краю бездны, где свежий оползень сочился вязкой илистой глиной. В северной стене был оставлен проем для ворот; я прошел сквозь него между грудами щебня и сваленного в кучи инструмента каменщиков и оказался внутри башни.

Никто не потрудился настлать здесь хотя бы временный пол, и все утопало в вязкой грязи; в лучах заходящего солнца стоячие лужи слепили медью. Солнце опустилось уже совсем низко, даря уходящему дню последние яркие краски, и пока я осматривал рухнувшую стену, трещины, угол падения кладки, искал свидетельства того, как пролегает порода, било мне прямо в глаза.

До меня постоянно доносился приглушенный ропот и шум беспокойной толпы. Время от времени вспыхивала на солнце сталь обнаженных клинков. Бубнил голос Могана, высокий и хриплый, настойчиво пробивавший стену королевского молчания. Вскоре, если я ничего не сделаю и не скажу, толпа к нему прислушается.

С высоты седла король мог видеть меня сквозь проем в северной стене, но для большей части его свиты я был невидим. Я взобрался, вернее, взошел — с таким достоинством я это проделал — на упавшие обломки западной стены и теперь возвышался над развалинами постройки, чтобы все могли лицезреть меня. Я проделал это не только для того, чтобы произвести впечатление на короля. Мне необходимо было осмотреть с этой господствующей точки склоны горы, поросшие лесом, по которым мы только что поднимались. Теперь я стремился отрешиться от шума и отыскать тропинку, что много лет назад привела меня к зарослям у заброшенной штольни.

Словно прилив, на меня накатил ропот заскучавшей толпы, и я медленно воздел обе руки к солнцу в неком ритуальном жесте, к какому на моих глазах прибегали жрецы, вызывая духов. Если я дам им видимость чародейства, это удержит толпу на расстоянии, даст пищу сомнениям жрецов и надежду королю, а мне — время вспомнить. Я не мог позволить себе неуверенно метаться по лесу, словно сбившийся со следа пес, я должен вывести их напрямик, как вывел меня когда-то сокол-мерлин.

Удача не оставила меня. Едва я воздел руки, солнце ушло за горизонт, последние лучи его погасли, уступив место сгущающимся сумеркам.

Более того, исчезли отблески, слепившие мне глаза, и я стал лучше видеть. Я проследил взглядом узкий гребень подъездной дороги до холма, на который я некогда взобрался, чтобы уединиться от шумной свиты двух королей. Склоны густо поросли лесом, намного гуще, чем мне помнилось. Под защитой лощины уже пробивались первые листочки, сам же лес темнел терновником и остролистом. Я не узнавал дорогу, по которой некогда ехал зимним лесом. Вперив взгляд в сгущавшуюся темноту, я воскрешал в памяти детские