мгновение свет выхватил из темноты отверстие в склоне холма, а перед ним — фигуру факельщика, облаченного в белую хламиду. Теперь я увидел, что то, что я принял за клубы тумана в тени каменных арок, на самом деле было рядами неподвижных фигур, также в белом. Когда свет факела взметнулся выше, до моего слуха вновь донеслось песнопение, очень тихое, с незнакомым мне бессвязным распевом. Затем факел и факельщик стали постепенно опускаться под землю, и я понял, что от отверстия в глубь холма уходят ступени. Остальные фигуры, смешав ряды, двинулись следом за ним, на мгновение столпились у входа, а затем исчезли, словно дым, затянутый за заслонку печи.

Песнопение продолжалось, но было таким слабым и приглушенным, что напомнило мне гудение пчел в зимнем улье. Мелодии не было слышно, в дрожании воздуха только слегка отдавался ритм. Это биение можно было скорее почувствовать, чем услышать, и оно становилось все напряженнее и быстрее, а вместе с ним убыстрялось и биение моего собственного сердца…

Внезапно все кончилось. Наступила мертвая тишина; но эта тишина была такой напряженной, что у меня к горлу подступил комок, и я сглотнул. Неожиданно я обнаружил, что давно уже вышел из-за деревьев и теперь стою на высоком берегу, забыв о боли, широко расставив ноги, которые, казалось, вросли в землю, и все тело словно напряглось, стремясь впитать ее силу, как деревья корнями впитывают из нее живительные соки. Подобно ростку дерева, пробивающемуся из-под земли, во мне нарастало возбуждение. Неведомыми путями оно вырывалось из глубин острова, текло по пуповине дамбы и наполняло мои плоть и душу, потому, когда наконец раздался крик, мне показалось, что он извергся из моего собственного горла.

На этот раз крик был другой, высокий и режущий слух; он мог означать что угодно — торжество, поражение или боль. Клич смерти исходил на сей раз не из уст жертвы, а из уст палача.

И снова мертвая тишина. Ничто не нарушало ночной покой. Остров маячил предо мной словно запечатанный улей, скрывший в себе то неизвестное, что копошилось и гудело внутри.

Затем предводитель — я предположил, что это был мужчина, хотя факел давным-давно уже погасили — будто призрак возник в отверстии в склоне холма и стал подниматься по ступеням. За ним следовали и остальные, но из холма выходила уже не процессия, а отдельные группы людей, которые, будто повинуясь фигурам неизвестного мне танца, сходились и расходились вновь, пока не выстроились двумя белыми рядами вдоль кромлехов.

Опять наступила полная тишина. Предводитель воздел руки к небу, и словно следуя сигналу, из-за холма поднялся край месяца, белый и сияющий, как лезвие ножа.

Предводитель что-то выкрикнул, и этот третий крик, услышанный мною, без сомнения, был возгласом ликования и приветствия. Белая фигура еще выше подняла руки над головой, как бы предлагая лунному серпу то, что было между ними.

Толпа пропела запев и ответ, ликующе загудел хор. Затем, когда светило взошло над холмом, жрец опустил руки и обернулся. То, что ранее он предлагал богине, он отдавал теперь ее поклонникам. Фигуры сомкнулись вокруг него.

Я с таким напряжением наблюдал за церемонией на острове, что совсем упустил из виду берег и даже не сразу заметил, что наползавший с воды туман окутал и камни, ведущие от берега к острову. Вглядываясь в темноту, я принимал белые фигуры людей за клочья тумана, который клубился, наплывал и откатывал, складываясь в белые сгустки.

Наконец я сообразил, что именно так оно и происходило на самом деле. Толпа расходилась. По двое и по трое люди безмолвно проходили между камнями, то теряясь в черных тенях, то вновь возникая в полосах серебра, которые отбрасывала в просветы меж кромлехами луна. Неизвестные направлялись к лодкам.

Я не представлял себе, как долго все это длилось, но, очнувшись, обнаружил, что совсем закоченел, а моя одежда, там, где плащ соскользнул с моего плеча, отсырела от тумана. Я встряхнулся, как собака, и вновь укрылся за деревьями. Возбуждение покинуло меня, теплой волной излилось и из души, и из тела, потекло по ногам, оставив по себе опустошение и стыд. Я смутно сознавал, что здесь властвовало что-то, незнакомое мне. Это была не та сила, которую я научился принимать и лелеять, не было это и опустошенностью, которая накатывает после видений. После уроков у Галапаса я чувствовал себя просветленным, свободным и сильным, как отточенное лезвие; теперь же я походил на пустой горшок, из которого еще не выветрился запах давно вытекшего содержимого.

Я с трудом наклонился, чтобы сорвать пучок блеклой влажной травы и почиститься, оттер ею руки, а затем провел рукой по траве, чтобы умыться проступившей ночной росой. Роса пахла опавшей листвой, влажным воздухом и напомнила мне о Галапасе, священном источнике и длинном ковше из рога. Отерев ладони об изнанку плаща, я плотнее завернулся в него и вернулся к своему посту возле ясеня.

По глади залива скользили темные тени возвращающихся лодок. Остров опустел. Его покинули все, кроме высокой белой фигуры, которая теперь спускалась по центральному проходу между камнями. Туман обволакивал этого человека, потом расходился, потом укутывал его вновь. Он направлялся не к лодке, а, казалось, шел прямо к дамбе, но, дойдя до конца колоннады, он вдруг остановился в тени последнего камня и исчез.

Я ждал, не чувствуя ничего, кроме глубокой усталости, и с тоской думал о глотке чистой воды и уюте моей теплой и тихой комнаты. Никакого волшебства не было и в помине, ночь была такой же выдохшейся и пустой, как старое скисшее вино. Спустя какое-то время я снова увидел залитую лунным светом фигуру — незнакомец пробирался по камням дамбы. Теперь на нем было темное одеяние. Он всего лишь сбросил свою белую хламиду, которую теперь нес, перебросив через руку.

Последняя лодка растворилась в темноте. Одинокий мужчина быстро шагал с камня на камень. Я вышел из-под деревьев и спустился на берег ему навстречу.

Белазий увидел меня еще до того, как я вышел из тени деревьев, но не подал виду, что удивлен, только, сойдя с каменной дамбы, свернул в мою сторону. Спокойно и не спеша он приблизился к тому месту, где я стоял, и остановился, глядя на меня сверху вниз.

— Ага. — Это прозвучало как приветствие, и даже в голосе его я не услышал удивления. — Мне следовало догадаться. Давно ты стоишь здесь?

— Трудно сказать. Время пролетело так быстро. Мне было интересно.

Он молчал. Яркий лунный свет падал на его правую щеку. Я не видел его глаз, затененных длинными темными ресницами, но в его осанке и голосе было что-то тихое, почти сонное. Стоя на краю леса, я испытал то же чувство после высвобождающего, торжествующего крика. Молния уже ударила, и на луке ослабили тетиву.

Он не обратил внимания на вызов, прозвучавший в моих словах, и просто спросил:

— Что привело тебя сюда?

— Я спускался к берегу, когда услышал крик.

— Вот как, — снова сонно произнес он. — Откуда ты спускался?

— От сосновой рощи, где ты оставил своего коня.

— Почему ты выбрал эту тропу? Я же сказал тебе держаться дороги.

— Знаю, но мне хотелось проехаться галопом, и мы свернули на главную просеку; там с Астером приключилось несчастье — он подвернул ногу, и нам пришлось вести его домой в поводу. Мы шли медленно, а было уже поздно, поэтому я решил срезать через лес напрямик.

— Понимаю. А где же Кадал?

— По-моему, он подумал, что я поскакал домой, и, наверное, отправился следом. В любом случае сюда за мной он не приехал.

— Он поступил рассудительно, — произнес Белазий. Его голос был по-прежнему мягким, почти сонным, но сонным как у кота, лениво развалившегося у мышиной норы, мягким, как бархатные ножны, скрывающие острие наточенного кинжала. — Но несмотря на то… что ты слышал… тебе не пришло в голову убежать домой?

— Разумеется, нет.