— Так же, как запретил нам съезжать с дороги, если мы направимся в эту сторону? — поинтересовался я. — Интересно. Значит, тебя зовут Ульфин? Ладно, Ульфин, забудь о лошади. Я хочу знать, где сейчас Белазий?

— Я… я не знаю.

— Но ты должен был хотя бы видеть, куда он удалился.

— Н-нет, мой господин.

— Клянусь псом! — воскликнул Кадал. — Какое нам дело до того, где он, если у нас есть лошадь? Послушай, парень, сам посуди, мы же не можем полночи дожидаться твоего хозяина: нам нужно возвращаться домой. Если ты скажешь ему, что коня взял милорд Мерлин, он же не съест тебя живьем, правда? — А когда мальчик пробормотал что-то нечленораздельное, добавил: — Хорошо, значит, ты хочешь, чтобы мы сами отыскали его и попросили у него позволения?

Тут мальчик все же зашевелился, дернулся, прикусил костяшки пальцев, едва не засунул себе в рот кулак, словно деревенский дурачок.

— Нет! Вам нельзя… Вам нельзя!

— Во имя Митры, — произнес я (эту божбу я перенял от Амброзия). — Чем он там занят? Убивает кого-нибудь?

При этих моих словах ночную тишину разорвал пронзительный крик. Это был даже не крик, а хуже — вопль. Так кричит человек в предчувствии смерти.

В этом крике мне послышалось какое-то слово, будто ужас обрел форму, но это слово было мне неизвестно. Вопль нарастал, взметнулся мучительно, словно грудь кричавшего вот-вот разорвется, — и внезапно оборвался, как будто кто-то ударил по перенапряженному горлу. В этой ужасной тишине выдох Ульфина прозвучал слабым эхом крику.

Кадал замер вполоборота, в одной руке сжимая меч, а другой ухватившись за уздечку Астера. Я вздернул голову кобылы и хлестнул ее поводом по шее. Она рванула вперед, едва не сбросив меня. Лошадь понеслась между соснами к темной тропе. Я распластался у нее на шее, стараясь укрыться от пролетавших мимо ветвей, и полулежал, полувисел на ней, как клещ, вцепившись в постромки. Кадал и мальчишка так и остались стоять, не издав ни звука.

Когда лошадь, оскальзываясь в оползнях камешков и песка, спустилась по откосу на просеку, я увидел — это было так естественно, так неизбежно, что я даже не удивился и не задумался над этим — другую тропу, узкую и заросшую, которая прямо против сосновой рощи ответвлялась от просеки, уводя куда-то влево под сень деревьев.

Рывком натянув поводья, я повернул лошадь, а когда она заартачилась и попыталась свернуть на широкую дорогу к дому, хлестнул ее снова. Прижав уши, Руфа галопом рванулась по узкой тропе.

Тропа петляла и извивалась, так что почти сразу бег кобылы замедлился, перешел в тяжелую рысь. Тропа вела именно туда, откуда донесся до нас тот ужасающий вопль. Тропой почти не пользовались, и зимняя трава и вереск совсем заглушили ее, но даже при свете звезд было видно, что совсем недавно здесь кто-то проезжал. Почва была такой мягкой, что даже лошадь, идущая легким галопом, не создавала много шума.

Я напряг слух, надеясь, что Кадал последовал за мной, но не уловил ни звука. Только тут мне пришло в голову, что и он, и мальчик могли подумать, будто я, напуганный криком, ускакал домой, как меня и уговаривал Кадал.

Я заставил Руфу перейти на шаг. Гнедая охотно замедлила бег, высоко подняв голову и насторожив уши. Лошадь дрожала. Она тоже слышала крик. В трех сотнях шагов впереди показался просвет, и я подумал, что там, наверное, заканчивается лес. Мы осторожно приближались к опушке, но за деревьями на фоне неба ничего не двигалось.

Затем, так тихо, что мне пришлось всему обратиться в слух, чтобы не спутать звук с шелестом ветра или шумом моря, послышалась монотонная песня.

Мое тело словно покрылось мурашками. Теперь я понял, куда ушел Белазий и почему так напуган был Ульфин. Я понял, почему Белазий предупреждал:

— Не съезжайте с дороги и возвращайтесь до наступления темноты.

Я выпрямился в седле. Меня обдавало волнами жара, такими же мелкими, какими прокатывается рябь от ветра по воде. У меня перехватило дух, дыхание участилось. На какое-то мгновение мне показалось, что я поддался страху, но затем понял, что просто сильно возбужден. Остановив лошадь, я бесшумно соскользнул с седла и, заведя гнедую на три шага назад в лес, привязал повод к ветке и оставил Руфу под деревьями. Когда я ступил на поврежденную ногу, та отозвалась болью, но теперь уже вполне переносимой, и вскоре я позабыл о ней, быстро ковыляя к тому месту, где светлело небо и откуда доносилось песнопение.

Я был прав, полагая, что море недалеко. Лес обрывался на берегу морского залива. Деревья, подступившие к самой полоске пляжа, окаймляли его, казалось, со всех сторон, так что я сперва принял залив за озеро, но затем ощутил запах соли и увидел на прибрежной гальке принесенные приливом морские водоросли. Лес оканчивался на самом обрыве; обнаженные корни деревьев торчали из высокого глинистого берега, который год за годом подтачивали приливы. Узкий пляж был в основном галечный, хотя местами виднелись полосы светлого песка и серовато поблескивала скала, там, где сбегали струйками к морю мелкие потоки. Вода в заливе была гладкой как стекло, будто державшиеся последние недели морозы сковали ее льдом, а кромешную тьму вдали прорезала светлая полоса — там меж двумя мысами белым разбивался прилив. По правую руку — на юге — к вершине гребня карабкался черный лес, тогда как на севере, где местность была более пологой, большие деревья могли служить отличным укрытием. На первый взгляд лучшей гавани и не найти, но, присмотревшись внимательней, я заметил, что сам залив очень мелок и что сейчас, в самый пик отлива, из воды черными громадинами выступали осколки скал и валунов, блестевшие в свете звезд от влажных водорослей.

Посреди залива, почти в самой его середине, из-за чего я поначалу подумал, что это дело рук человека, возвышался остров. Точнее, островом он становился во время прилива; сейчас, когда вода стояла низко, стало ясно, что это скорее овальный полуостров, соединенный с берегом цепочкой камней. Эта грубая дамба, без сомнения, рукотворная, подобно пуповине, связывала остров с большой землей. В ближайшей из мелких бухт, укрытых дамбой, словно стадо тюленей, прикорнули на берегу несколько маленьких рыбачьих лодок.

Здесь, в низине у залива, все еще сохранился туман; он повсюду цеплялся за ветви деревьев, будто рыбачьи сети, развешанные для просушки. Над поверхностью воды туман редел и плыл лоскутами, медленно расползаясь в клочья, которые уносил легкий ветерок, потом сгущался в другом месте и снова плыл над водой. У подножия острова туман был таким густым, что сам остров, казалось, парил на облаке. Сияние звезд отраженным светом поднималось от серой пелены, и в этом призрачном свете был отчетливо виден весь остров.

Своей формой остров напоминал не правильный овал, а скорее яйцо, узким концом обращенное к дамбе. На дальнем его конце, который расширялся в сторону моря, на ровной площадке возвышался небольшой холм, столь же правильной формы, как и пчелиный улей. Основание холма было окружено кольцом из стоячих камней, разорванным лишь в одной точке — как раз напротив меня: широкий проем образовывал ворота, от которых тянулся похожий на колоннаду двойной ряд стоячих камней, и оканчивался у самой дамбы.

Ни один звук не нарушал мертвую тишину. Если бы не смутные силуэты вытащенных на берег лодок, можно было подумать, что вопль и песнопения — всего лишь плод моего воображения. Я стоял на самой опушке, обхватив левой рукой молодой ясень и опираясь всем весом на правую ногу. Мои глаза так привыкли к темноте, царившей под деревьями, что подсвеченный туманом остров был виден мне словно днем.

У подножия холма, там, где в него упиралась центральная колоннада, внезапно вспыхнул факел. На